трудно избежать. И все же я полон противоречий.
Последовала пауза. Он продолжил рассказывать об отцовской диете, однако мне больше хотелось услышать о противоречиях моего собеседника – они интересовали меня и могли бы лучше рассказать о том, что это за человек и кем он себя видит. Он как будто колебался, не знал, то ли открыться мне, то ли продолжить говорить о еде и диете. Между нами ненадолго даже возникло легкое напряжение, как будто оба мы почувствовали, что говорим, лишь бы не молчать, и можем легко оказаться в ловушке ничего не значащих слов. Желая преодолеть эту неловкость, я рассказал ему о двух своих двоюродных дедушках, которых никогда не видел: они обладали репутацией очень оборотистых пекарей и открыли три булочные в одном только Милане. Потом, во время войны, их арестовали как социалистов.
– Они попали в Биркенау. Мама часто рассказывала о своих дядях, когда я рос. Они тоже, как и ваш отец, отбросили длинные тени на семью моей матери.
– Какие тени? – поинтересовался Мишель, не вполне понимая, что я имею в виду.
– Она печет великолепные торты.
Он от души рассмеялся. Я был рад, что он понял шутку.
– Но я знаю: некоторые тени никогда не исчезают, – добавил я.
– Вы правы. Тень отца так меня и не покинула. Он умер через два года после того, как я унаследовал его юридическую практику. Я в то время был вашего возраста. – Он снова осекся и задумался, будто бы ухватившись за непредвиденную связь между сказанным и мыслью, которая неведомо для меня, видимо, на него давила. – И вы, должно быть, знаете, что я раза в два вас старше.
Тогда-то я и покраснел. Это был напряженный и неловкий момент, отчасти потому, что он затронул тему, на которую, как мне казалось, было еще рано говорить; подошел слишком близко к той области, которую мы так осторожно обходили; поставил точки над «i», которые еще даже не были написаны; на эту тему следовало молчать и дальше, по крайней мере еще какое-то время. После его замечания я не знал, что сказать, и, пока я искал подходящие слова, румянец, должно быть, выдал то, как неловко я себя чувствую. Возможно, таким образом Мишель хотел вывести тему на открытое обсуждение и заставить меня что-нибудь сказать, чтобы унять собственную тревогу. Я изо всех сил старался нарушить молчание, но у меня никак не получалось. Наконец я попытался дать уклончивый ответ:
– Ты совсем не выглядишь на свой возраст.
– Я не о том, – быстро ответил он.
– Я понимаю, о чем ты. – И, пытаясь показать, что между нами нет никакого недопонимания, добавил: – Иначе не сидел бы здесь с тобой, правда?
Неужели я снова покраснел? Я надеялся, что нет. Тишина, которая внезапно повисла между нами, не была ему неприятна, и он снова кивнул, так же грустно и задумчиво, как кивал прежде, а затем тихонько покачал головой, выражая этим не отрицание, а нечто вроде недоверия и немого удивления перед тем, как нам просто иногда подыгрывает жизнь.
– Я не хотел тебя смутить. – Он извинялся.
А может, и нет.
Настала моя очередь качать головой.
– Никакого смущения, – сказал я. А потом, после короткой паузы: – Ты снова краснеешь.
Он поджал губы. Я потянулся через стол и на мгновение по-дружески сжал его руку, надеясь, что ему не будет неловко. Он руки не убрал.
– Ты ведь не веришь в судьбу? – спросил он.
– Не знаю, – сказал я. – Я никогда толком об этом не думал.
Разговор наш был не столь иносказателен, как мне бы того хотелось. Я понимал, куда клонит Мишель, и ничего не имел против его искренности, однако не любил разжевывать то, что и так понятно. Вероятно, он принадлежал к поколению, которое обговаривает все хоть чуточку неоднозначные вопросы, а я к поколению, оставляющему очевидное невысказанным. Я привык к совершенно простому подходу, который не требует вообще никаких слов и обходится одним лишь взглядом или торопливым сообщением. От длинных, витиеватых речей я терялся.
– Так что, если не судьба, привело тебя сегодня на концерт?
Он задумался над моим вопросом, а потом, отвернувшись и опустив глаза, принялся вилкой, которой еще ничего не съел, чертить на скатерти полоски. Они выглядели как бороздки, которые внезапно изгибались вокруг его хлебной тарелки. Мишель глубоко погрузился в свои мысли, а потому я решил, что он уже отвлекся от моего вопроса, чему я несказанно обрадовался, поскольку надеялся, что он прекратит наше осторожное перетягивание каната. Но потом он взглянул на меня и сказал, что ответ на мой вопрос проще некуда.
– И какой же? – спросил я, зная, что он скажет что-нибудь о своем отце.
Но вместо этого он произнес:
– Ты.
– Я?
Он кивнул:
– Да, ты.
– Но ты ведь не знал, что встретишь меня.
– Не имеет значения. Судьба работает вперед, назад и крест-накрест, ей все равно, как мы определяем ее цели своими жалкими «до» и «после».
Я выслушал его и сказал:
– Это уж слишком глубоко для меня.
Снова повисло молчание.
– Видишь ли, мой отец верил в судьбу, – продолжил он.
«Что за возвышенный человек», – подумал я. Он почувствовал, что я хочу соскочить с темы, и ловко перевел разговор обратно на своего отца. Но слушал я его невнимательно – он понял это и замолчал. Он, вероятно, по-прежнему гадал, как обсудить все несказанное между нами, потому и бросил на меня долгий взгляд, а потом отвернулся. Однако совершенным сюрпризом для меня стало то, что он произнес, когда мы встали из-за стола и собрались уходить:
– Мы еще встретимся? Мне бы этого хотелось.
Его вопрос меня поразил. Я слабым голосом и слишком торопливо пробормотал «Да, конечно», но мой ответ, должно быть, прозвучал совершенно неискренне. Я ждал от Мишеля куда более решительных действий, чем простое прощание.
– Но только если ты сам этого хочешь, – добавил он.
Я уставился на него.
– Ты знаешь, что хочу. – И это говорили во мне не односолодовый виски и не вино.
Он кивнул в свойственной ему манере. Мои слова его не убедили, но он не сердился.
– Тогда в той же церкви в то же время в следующее воскресенье.
Я не осмелился ничего добавить. «Значит, провести эту ночь вместе нам не суждено», – подумал я.
Мы вышли из ресторанчика последними. Судя по тому, как официанты вились вокруг нас, было ясно, что им не терпится поскорее закрыть заведение, едва мы окажемся на улице.
На тротуаре мы инстинктивно обнялись. И все-таки объятие это было неуклюжим и
