успехи Джорджа в прошлый четверг. Выглядела как всегда безукоризненно. Опрятная, без единой складочки на одежде, с аккуратной укладкой, но что-то ее беспокоило. Она кивала, вздрагивала и крепко держала корзину, пока я отчитывался. Я сказал ей, что, вопреки моим сомнениям, Джордж показал себя прекрасным помощником, великолепно осведомленным в ряде важных вопросов.
– Вы совершили чудо, миссис Уикс, – подытожил я. – Вы так легко вернули Джорджу прежний облик. Не поделитесь секретом?
Я замолчал, но она продолжала кивать, словно я все еще говорил. Ее взгляд был обращен в мою сторону, но смотрела она как бы сквозь меня, будто слушала какого-то другого Теренса, стоящего в метре за мной.
– Кто-то напал на Стюарта.
– На Стюарта?
Она закрыла глаза и сглотнула.
– На отца Джорджа. Он шел домой. В свою новую квартиру. Кто-то напал на него, выскочил буквально из ниоткуда.
Меня накрыл страх. Я вспомнил встречу с мистером Уиксом и его туристами возле башни Клиффорда. Вспомнил его злобный голос, его неподвижный рот, закрытый бородой, и вспомнил, как стоял в той арке.
– О… – сказал я слабым голосом. – О… какой кошмар… Я… он… с ним все в…
– Да. Он несколько часов был без сознания, мы провели совершенно ужасную ночь, но он в порядке. Врачи говорят, что ему повезло так легко отделаться после столь серьезного ранения.
Мне было интересно, почему она вдруг решила зайти и рассказать об этом (конечно, торговцы антиквариатом стоят на третьем месте как хорошие слушатели после священников и психотерапевтов. Думаю, дело в самом магазине – во всех этих старых вещах, молчаливых свидетелях прошедших веков. Но миссис Уикс была не из тех, ктобеспричинно вешает на других свои проблемы, как бы ей ни хотелось. Она обычно держит их в себе с тем же усердием, с которым держит свою корзинку).
Одна мысль меня тревожила, так что я спросил:
– Кто вообще мог это сделать? Полиция уже поймала нападавшего?
Миссис Уикс коротко качнула головой, и я испытал облегчение, на которое старался не обращать внимания.
– Нет. Он ничего не видел. В полиции говорят – маловероятно, что им удастся разыскать обидчика. Учитывая время, место, отсутствие свидетелей и камер наблюдения. Ох, мистер Кейв, я чувствую себя виноватой.
Ее слова прозвучали эхом моим опасениям.
– Виноватой?
Она глубоко вдохнула и выдохнула, прежде чем заговорить о своей вине.
– Видите ли, он хотел остаться с нами. Но я настояла, в основном ради Джорджа, чтобы он изменил решение и ушел. Если бы он вернулся к нам, ничего бы не случилось.
– О, я понял, – сказал я. – Да. Но не будьте так строги к себе. Откуда вы могли знать, что произойдет, правда? Самое главное, чтобы с ним все было в порядке. Миссис Уикс?
Ее лицо вдруг сморщилось, как сохнущее яблоко, и прежде чем я успел что-то сообразить, она начала всхлипывать.
– Ох, миссис Уикс, миссис Уикс, миссис Уикс… – я вышел из-за стойки и обнял ее, а корзина неловко застряла между нами.
– Я себя так глупо чувствую, – сказала она, всхлипывая, – вы ведь так много пережили за прошедший год.
Через ее плечо я смотрел на оформленную Синтией витрину, на выставку обнаженных фигурок на туалетном столике, и вдруг меня охватил стыд. Кроме сочувствия, я испытывал к этой бедной женщине кое-что еще.
Это так странно. Я могу на разные лады рассказывать тебе об ужасных поступках, но когда речь идет о том чувстве, которое я испытал, приблизившись к ней, мне очень хочется скрыть правду. Но я знаю, что должен быть честен с тобой. Обязан. Обязан сказать, что я не только отец, но и мужчина, такой же, как остальные, мужчина, знающий, что его романтические берега открыты для волн желания в любой момент.
Я поцеловал ее в лоб. Я чувствовал ее маленькое тело и биение жизни в нем. Я ощущал цветочный аромат ее шампуня и видел прямо перед собой нежные светлые завитки ее волос. Она так прижалась ко мне, словно я был плотом посреди бушующего моря.
– Мне так тяжело дался развод, – сказала она.
– Не волнуйтесь, – ответил я. – Все в порядке. Время лечит.
Я стоял на том же месте, где умерла твоя мама, и обнимал другую женщину. Я утешал ее так, как может утешать только отец и муж.
Я погладил ее по спине, с удовольствием прикасаясь к мягкому кашемировому свитеру.
– Все наладится, – говорил я, наслаждаясь успокоительным действием лжи. – Все всегда налаживается.
– Я такая глупая, – всхлипнула она и утерла слезы идеально белым носовым платком. – Вы бог знает что подумаете.
– Ничего я не подумаю, – ответил я.
Но о чем же я все-таки подумал? Может быть, о том, что желание защитить – это желание обладать? Что желание обнять – это желание надавить? Что желание любить – это желание разрушать? Пока я размышлял, за окном проехал автобус. Двухэтажная реклама французских духов.
«Ангел или демон?» – вопрошала вампирического вида модель, глядящая на освещенный солнцем мир.
«Нет никакой разницы», – молча подумал я, продолжая поглаживать плачущую миссис Уикс.
* * *
СЛЕДУЮЩИМ утром, когда я поранился во время бритья, я соврал тебе, Брайони. Это была не бритва, это была зубная щетка. Это сделал даже не я, а твой брат, играющий злые шутки с моим разумом.
Я увидел кровь.
Я увидел пятна на щетке.
Я увидел каплю на зеркале.
Жгло, но не так сильно, как жгли слова.
Меченый. Меченый. Меченый.
Рука двигалась все быстрее, коричневое становилось красным, боль вгрызалась в меня.
Я увидел, что течет кровь, посмотрел в раковину и осознал все безумие своих действий. Но я продолжал, а слово раздавалось внутри меня, как эхо.
Меченый.
Я слышал, как это произносит Аарон. Бесконечно. Как будто это единственное имя, которое у меня было. У него было. У меня.
«Ладно, Меченый».
«Неплохо, Меченый».
«Пока, Меченый».
Я помню эту мысль. Что если тереть хорошо и тщательно, то пятно сойдет и больше не вернется.
– Ай!
Я произнес это вслух. С закрытыми глазами. Болело все лицо, и это было невыносимо.
Я бросил щетку в раковину. Щека болезненно пульсировала. Боль нарастала.
Я открыл глаза, смыл розовую струйку крови. Оторвал туалетной бумаги. Капли упали на крышку унитаза и ковер, почернев.
Я промокнул рану. Бумага мгновенно пропиталась кровью и раскисла.
Снаружи послышался мой собственный голос.
– Рубен? Тебе правда нужно столько воды?
– Пап… – сказал я. – Я просто… Я… Я не…
Я закрыл кран. Открылась дверь. Там, в коридоре, стоял не я. Там стояла ты в школьной форме.
– Пап?
– Брайони?
– О Господи! Что случилось? Что ты делаешь? У тебя кровь!
Я взглянул на свое лицо и увидел окровавленную кожу, морщинистую, старческую, мою, кожу Теренса. А потом понял, что сжимаю в руке мокрую и красную бумагу.
– Порезался, когда брился.
Ты заметила зубную щетку в раковине? Тебя не насторожило, что рана такая большая? Если и так, ты не призналась.
– Папа, сядь. Сядь на унитаз. Я принесу вату. Я помогу тебе.
Я был как в бреду. Сел на крышку унитаза и уставился на бурное море на картине Тернера на стене за тобой.
Помню, ты заклеила рану пластырем, прижимая его осторожно, стараясь на напрягать запястье.
– Моя детка дорогая. Моя Флоренс Найтингейл, – сказал я, не обратив внимания на
