чем она.
— Садитесь, ну что же вы! Не стесняйтесь… Дорогая, подай всем чаю.
Вторая женщина — бог знает, из «Акэбоно» или нет, — тут же встала и отошла к плите. И хотя выражалась Мадам, как и всегда, в высшей степени вежливо, кончик языка то и дело пробегал по ее губам, а свеженакрашенные ногти постукивали по столешнице. Не представляя, что на это ответить, я просто опустилась на стул, как велено.
Несколько секунд все молчали.
— Вы двое… — процедила наконец Мадам, и ее ногти застучали чуть резче. — Чего именно вы добиваетесь?
Я снова перевела дух.
— Мой сын… натворил что-то ужасное?
Коренёк молчал, опустив голову, и то сплющивал, то расправлял кепку с «Тиграми» у себя на коленях.
— Сперва прошу ответить на мой вопрос, — отрезала Мадам. — За какой, интересно, надобностью ребенок уволенной домработницы хочет встретиться с братом моего мужа?
Свежий лак, отваливаясь от ее ногтей, мелкой крошкой оседал на столе.
— Да что я сделал-то?! — буркнул, не подняв головы, Коренёк.
— Ребенок — уволенной — домработницы… — повторила вдова, будто процарапывая каждое слово. Дважды произнеся слово «ребенок», она так и не взглянула на Коренька. Как, впрочем, и на Профессора. Будто их обоих здесь не было изначально.
— Но, может… дело не в надобности? — возразила я, не понимая, к чему она клонит. — Может, он просто пришел к нему в гости?
— Я взял в библиотеке «Биографию Луи Герига» [25], хотел почитать с ним вместе! — выпалил Коренёк, наконец поднимая голову.
— И в какие же это «гости» может ходить десятилетний к шестидесятилетнему? — скривила губы Мадам, будто ничего не слышала.
— Ради бога, извините, что так побеспокоили вас. Это мой недосмотр. Я искренне прошу прощения.
Коготки Мадам, похоже, скреблись уже прямо в мои барабанные перепонки.
— Но речь совсем не об этом! Я хочу, чтобы мне объяснили: с каким умыслом домработница, которую я уволила, подсылает своего сына к моему деверю?
— С умыслом? — Я подумала, что ослышалась. — Простите, но… боюсь, вы не понимаете. Он просто маленький мальчик, который хочет встретиться с другом. Нашел интересную книжку и решил почитать ее с Профессором вместе. Какое тут еще может быть объяснение?
— Да, конечно. К ребенку у меня никаких претензий. Поэтому я и спрашиваю, чего хочет его мать.
— Я хочу одного: чтобы мой сын радовался, вот и все.
— И для этого впутываете в ваши радости моего деверя? Таскаете его куда-то по вечерам, ночуете в его доме, присматриваете за ним по ночам? Не припомню, чтобы я поручала вам нечто подобное!
Женщина подала чай. Это была очень исполнительная домработница. Выставляя перед каждым по чашке, они двигалась молча и совершенно бесшумно. Было ясно: она не на моей стороне. «Ваши разборки меня не касаются», — будто лишний раз сообщило мне ее лицо перед тем, как исчезнуть в глубине кухни.
— Да, я перешла границы дозволенного, это я признаю. Но никаких умыслов или планов у меня не было… Уверяю вас, причина гораздо проще.
— Значит, что — деньги?
— День… ги?! — Это звучало настолько нелепо, что мой голос сорвался. — Как вы можете такое говорить? Да еще при детях?!
— Но никаких других причин я не вижу. Слишком уж ловко вы окручивали старика.
— Что за глупости?!
— Вы были уволены, это факт. И даже духу вашего здесь больше быть не должно.
— Ну знаете…
— Прошу прощения! — сказала вдруг новая домработница. Она стояла в дверях, без фартука и с сумкой через плечо. — Мне уже пора. Позвольте откланяться.
Сказав так, она выскользнула вон так же бесшумно, как и подавала нам чай. Но все смотрели на нее, пока дверь не закрылась.
Профессор от задумчивости совсем окаменел, а кепка на коленях Коренька уже превратилась в тряпку. Я глубоко вздохнула.
— Это же просто дружба, — сказала я. — Разве ходить в гости к друзьям — преступление?
— Дружба? Кого и с кем, позвольте узнать?
— Да всех троих — моего сына, меня и Профессора.
— Боюсь, вы себя обманываете. — Мадам покачала головой. — Никакой собственности у моего деверя нет. Всю свою часть наследства он давно спустил на учебу, которая так и не принесла ему ни гроша.
— Но при чем здесь мы?
— У брата моего мужа нет никаких друзей. Никто никогда не приходил к нему в гости.
— Ну что ж… Значит, мы были первые?
И в эту секунду Профессор поднялся.
— Нельзя! — услышали мы. — Мучить детей — нельзя…
Он вытащил из кармана листок, выхватил карандаш и быстро написал на бумаге какие-то знаки. И, припечатав записку к центру столешницы, вышел вон. Двигался он решительно, будто с самого начала знал, что поступит именно так. Ни гнева, ни замешательства, одно лишь уверенное спокойствие.
Взгляды всех, кто остался, устремились к записке. Очень долго никто из нас даже не пытался пошевелиться. На квадратном листке была выведена одна-единственная формула:
Все молчали. Лишь коготки Мадам то и дело постукивали по столешнице. Но глаза ее, пылавшие ледяной яростью еще минуту назад, как будто понемногу оттаивали. И превращались в глаза человека, знающего о гармонии чисел не понаслышке.
Через пару дней я получила извещение от «Акэбоно», в котором мне предлагалось вернуться на свое прежнее рабочее место в доме Профессора. То ли Мадам сменила гнев на милость, то ли просто невзлюбила новую домработницу, а никого взамен у агентства уже не нашлось, — этого я так и не поняла. Чем закончилась история с нелепыми обвинениями в мой адрес, мне также не сообщили. Но как бы то ни было, Профессор завоевал для своей карточки очередную, одиннадцатую голубую звезду.
Позже, прокручивая эту историю в памяти снова и снова, я не уставала поражаться ее загадкам. Что за таинственные причины заставляли Мадам так безжалостно увольнять меня и так абсурдно противиться тому, чтобы Профессор виделся с моим сыном?
Я больше не сомневалась: в тот вечер, после бейсбольного матча, это она шпионила за нами из садика под окном. Но, представляя, как пожилая дама прячется в кустах, стискивая свою трость и волоча покалеченную ногу, я почти забывала о своих обидах и уже просто жалела ее…
Иногда, впрочем, меня посещали и такие сомнения: а может, само обвинение в том, что я зарюсь на чьи-то деньги, она сочинила для маскировки, а на самом деле просто ревновала меня? Ведь эта одинокая женщина уже столько лет, хотя и по-своему, питала к Профессору искреннюю привязанность, а тут вдруг возникла я, как бельмо на глазу? И может, появляться в особняке она запретила мне
