и все больше в постели. Когда еще можно было его спасти, на них навалилась блокадная нищета; зиму девяносто второго – девяносто третьего они протянули в голодном оцепенении. Асмик обратилась к врачам, когда было уже поздно. Приговор был безжалостен: месяц, полтора. «Это наибольший срок при самом благоприятном стечении обстоятельств», – резюмировал онколог. Шел сентябрь девяносто четвертого года.
Асмик остановилась. Смотрела на буро-красные стены коньячного завода, напоминавшего средневековую крепость. В октябре двенадцатого числа, в среду, она отпраздновала день рождения. Обычно она не отмечала, но в этот раз старик – по причине ли скорой смерти? – настоял, чтобы именно ее день рождения они отпраздновали. Вазген поддержал отца. «Хоровац [26] будет, – сказал он. – Позовем соседей. Конечно надо отпраздновать». Асмик согласилась. За день до празднования она случайно нашла во внутреннем кармане куртки Вазгена бархатную коробочку, в которой лежали серебряные серьги. Почувствовала себя как никогда счастливой. Поблагодарила Бога – к этому времени она уже ходила время от времени в церковь, – за то, что он одарил ее терпением, покоем, счастьем. «И как он умудрился накопить денег на такой подарок?» – удивилась Асмик, глядя на блестящие украшения, и не выдержала, укрылась с ними в спальне и примерила. Она робко повертела головой перед зеркалом, глядя на блестевшие в ушах сережки. «Какие же красивые», – говорила она себе, не в силах отвести взгляд. И все-таки положила на место. «Никуда не денутся». В день праздника приехали ее родители, собрались соседи, человек двадцать гостей. Вазген пришел уже под вечер. В одной руке – букет роз, в другой – кастрюля с шашлыком. Она ждала подарка весь остаток дня. Но не дождалась. Ночью, когда все разошлись, когда она уже вымыла посуду, приготовила домашним постели и сама легла, – в этот миг она сорвалась и бросилась упрекать мужа. Вазген глядел на нее растерянно, не понимая, что на нее нашло. Она требовала признаться, кому были предназначены серьги. «Если бы он не соврал, – сказала себе Асмик, – я бы простила его во второй раз». Но он соврал – соврал глупо, трусливо, как загнанный в угол, соврал, что не было никаких сережек. «Ты умом тронулась», – сказал он. «Это ты тронулся», – сказала она. «Заткнись», – сказал он. Асмик опешила. «Ты не имеешь права так говорить со мной». – «Это мой дом, – ответил он. – Как хочу, так и говорю». И ушел спать на кухню. Утром она его не застала. Ушел, не позавтракав. «Так просто не отделаешься, – сказала себе Асмик. – Я докопаюсь до правды». Весь день потратила на его поиски. На заводе его не было. Когда Асмик уже уходила, одна из сотрудниц рассказала о секретарше, Нине Фузилиян, с которой Вазген ходит под ручку. Асмик вытрясла адрес. К полудню дошла – уставшая, голодная – до улицы Абовяна. Во дворе двухэтажного дома бросила взгляд на окна. Расспросила хромую старуху о живущих тут женщинах, о Нине. «Не знаю, кого вы ищете, простите», – ответила старуха, пожав плечами. Асмик ушла. Опустошенная и обессиленная, добрела до дома, заперлась в спальне и разревелась от унижения. Остаток дня провела со стариком. Готовила, ухаживала за ним, за отцом человека, который изменял ей, может быть, прямо сейчас. Весь день сомневалась, правда ли все или бред. «Лучше бы я сошла с ума». Иногда думала, что скажет Вазгену, как посмотрит на него, когда он вернется, – или вообще ничего не скажет и даже не посмотрит? Весь день, весь вечер и всю ночь ждала его, не раздеваясь, сидя на кухне. Так и не дождалась. Старик тоже не спал. Крутился в постели, стонал от болей. Асмик заметила, что он совсем побледнел. Еще накануне на его коже были оттенки желтого и розового, сегодня же – за одну ночь – все цвета сошли. Прошедший день, пятницу, Асмик снова посвятила старику, иногда только отвлекалась на дочку. Вазген так и не вернулся. Асмик мысленно уже прощалась с ним. «Пусть катится к черту», – сказала она себе, открывая форточку, чтобы проветрить комнату. Она постелила себе на полу в гостиной. Старику становилось все хуже. Ночью он разбудил ее, взяв за руку, и попросил найти сына. Это было его последнее желание. Асмик не могла не исполнить его.
«От моего человеческого достоинства ничего не осталось, – подытожила она, подойдя к Разданскому ущелью. – Все растоптал, на все наплевал». Странствие завершилось, дальше за своей памятью Асмик уже не последовала – у нее не осталось на это душевных сил. Она посмотрела вниз, в ущелье, в темный, бездонный провал. «Один шаг – и все», – неожиданно сказал ей голос. Асмик всмотрелась в темноту. «Нет, – сказала она себе, – не за этим я шла». Она отвернулась, но осталась стоять. «Зато все кончится, – снова сказал голос, – и не будет боли, не будет страданий». Асмик уставилась в землю. «Не будет боли», – повторила она. И снова повернулась к ущелью. «Не будет страданий». Она сделала шажок – и чуть не поскользнулась. Камни полетели – громко, невидимо – в черную яму. Страх вмиг обуял Асмик. Сердце забилось. Она отшатнулась от ущелья. «Нет, Господи, прости меня», – проговорила она. Асмик зашагала прочь, не глядя, куда идет. Прижала ладонь к груди, стараясь утихомирить сердце. Не смотрела по сторонам, не спрашивала себя, куда ее несут ноги. «Я падаю, Господи, я падаю», – повторяла она, все шагая и шагая, пока не вышла на огромный каменный мост. «Почему Ты молчишь? – спросила она и посмотрела на темный поток под мостом. – Почему молчишь, когда мне нужнее всего услышать Тебя?» В этот миг Асмик увидела на той стороне моста женщину. Она шла босиком, без пальто, в измятом платье. «Пропащая», – пробормотала Асмик. Женщина приближалась. Асмик пошла ей навстречу. Глядела на нее, на ее босые ноги, на растрепанные волосы. Будешь шататься по улицам. Кончишь на дне. В ночной час, когда на окраине Еревана умирал в одиночестве старик, когда на автовокзале садился в автобус дезертир, когда в больнице Кентрона пожилой профессор не отходил от дверей операционной, когда в квартире на Абовяна интеллигентная пара с ужасом поняла, что их родственница пропала, – в этот ночной час две потерянные женщины шли по мосту навстречу друг другу, чтобы заново этот путь обрести. Одна шла из восточной части города, другая из западной. Асмик видела, как женщина перелезла через ограждение. «Помоги ей», – прошептал голос. Женщина за ограждением глядела вниз, нетвердыми шажками подходя все ближе к бездне. Асмик понеслась изо всех сил, словно от этого зависела ее жизнь, словно в незнакомой этой женщине заключались все надежды и поражения, – и успела удержать ее до того, как она бросилась вниз.
Асмик не помнила, сколько времени ушло на то, чтобы успокоить спасенную и помочь ей перебраться обратно через ограждение. Они обе опустились на каменный тротуар. Женщина зарыдала. Проклинала себя и била изо всех сил в живот. Асмик трясла ее за плечи и умоляла прийти в себя. «Я не хочу его, – выкрикивала женщина, нанося себе удары в живот, – я не хочу его, не хочу, не хочу!» Асмик смотрела на нее непонимающе. И вдруг сердце забилось сильно и больно. Она вгляделась в женщину, дотронулась дрожащей рукой до ее подбородка, щеки. Ей сделалось страшно. «Нет, Господи», – прошептала она, когда ее рука коснулась волос, а затем ушей, в мочках которых блестели серебряные сережки.
«И бродяга может двор украсить», – думал Артак, гладя забредшую во двор собаку. Улыбался и повторял тихонько: «И я грешен, и ты грешен – кто же в рай попадет?» Солнечные блики играли на стенах. День был теплый. Артак радовался. Он подошел к сапожной мастерской, заглянул внутрь. Тучный Мгер сидел, подперев голову кулаком. «Как дела?» – спросил он, протягивая для приветствия руку. «Неплохо. Ты скажи». – «Средне, как всегда», – ответил Мгер, подвинув Артаку стул. В мастерской пахло кожей. С улицы доносился людской гомон. На деревянном столе уже были раскрыты нарды. Они играли в длинные. Взгляды стариков встретились. Артак бросил кости. «Шешу-беш [27]», – сказал он и подвинул белую фишку на одиннадцать позиций. «А где наши друзья?» – «Объявятся, – ответил Мгер. – Не беспокойся». Первым из друзей пришел Мушо – долговязый болтливый дворник. Шел, нервно похлопывая себя по бедрам. «Лёвы не видно?» – спросил он у Артака и Мгера. Через пару минут пришел и Лёва – пухлый, улыбчивый, с хитрецой в глазах; до развала Союза он работал политруком. «Лёва, – тотчас сказал ему Мушо, – это территория мужчин». – «Что ты тогда тут делаешь?» – ответил Лёва и плюхнулся рядом. Вчетвером рассевшись в маленькой каморке Мгера, они собирались провести денек за сигаретами, нардами и стариковской болтовней.
