После родов Клер осталась один на один со своими проблемами. А в Карндоне выживать в одиночку очень непросто.
Она одна вырастила Бенджи, целыми днями работала в мясной лавке, жила с ребенком тут же, в квартире над этой лавкой. В городе к ним относились, как к отбросам общества, и жили они очень бедно. При этом Клэр не принимала помощь от семьи. Она была очень гордой и, честно говоря, даже слегка упрямой.
Однажды, как рассказывала мне мама, Клэр прибежала к нам ужасно взволнованная. Сказала, что прочитала в журнале про биологического отца Бенджи. Что он теперь невероятно богат и живёт в Бостоне. Клэр заявила, что отыщет его, расскажет о сыне. Она надеялась, что он возьмёт ответственность за него. Конечно, мама ей сказала: «Не будь дурой. Он отмахнётся от тебя, как от побирушки». Но Клэр всё для себя решила. Они с Бенджи почти на год переехали к нам, чтобы она могла подкопить денег на билеты на самолёт. Тогда‑то мы с Бенджи и сдружились. Спали в одной кровати, вместе завтракали. Считали друг друга родными братьями, потому что ни у него, ни у меня таковых не было.
Ну, и в общем… Ты читал, что было дальше. Они полетели в Штаты, и моя мать оказалась права. Тот мужик прогнал Клэр. Она была совершенно разбита. Мама чувствовала это по письмам и звонкам. Поэтому мы переехали в Бостон – чтобы быть рядом с ней. У них была очень крепкая сестринская связь, у этих двух, она была им важнее работы, важнее страны. Забавно: у нас с Бенджи, можно сказать, тоже возникла подобная связь.
В общем, когда мы туда приехали, Бенджи был уже другим ребёнком. Он знал, что его отвергли. Видел, как это подействовало на его мать. Он стал ненавидеть любого, у кого были деньги, любого, кто относился к нему свысока. Наверное, ассоциировал этих людей с отцом, для которого был недостаточно хорош. Но мысли об отце так и сидели у него в голове. Подростками мы часто пробирались на трибуны бейсбольного стадиона Фенуэй Парк, и он всегда с презрением смотрел на людей с дорогими билетами и говорил: «Любой из них может оказаться моим никчёмным папашей». Или мы катались на метро после школы, ездили в Бикон-Хилл, престижный район, курили и смотрели на мужиков, идущих с работы в костюмах с иголочки, и он всё твердил одно и то же: «А может, этот, Добби. А может, тот…»
Я говорил ему, что он напрасно теряет время. Что это не стоит того. Пойми меня правильно. Я тоже к богачам большой любви не испытывал. Но у Бенджи всё было иначе.
Потом его мама получила травму на заводе, и он ушёл из школы, чтобы ухаживать за ней. С ней отвратительно обошлись. Она не была виновата. Под ней рухнули леса, но завод обернул в суде всё так, чтобы не оплачивать пожизненное лечение. Представь: ты получаешь травму, из-за которой больше не можешь ходить, а винят во всём тебя же. Ещё бы Бенджи не злился.
Я зашёл к ним в гости один раз. Я тогда служил на флоте. Тётя Клэр сидела в инвалидном кресле – это был последний раз, когда я видел её живой. Бенджи всё не унимался по поводу того, почему она вообще пошла работать на этот завод и где его отец, который должен о них позаботиться? Сказал, что сам найдёт эту сволочь, если узнает, кто это. Но Клэр унесла эту тайну с собой на тот свет.
Он замолк.
– По крайней мере, я так думал.
Лефлёр поднял глаза.
– Что?
– Мама вернулась в Ирландию. Спустя пару лет заболела раком. Я сидел с ней как‑то ночью, незадолго до её смерти, и тогда она рассказала мне то, что поклялась не говорить никому. Сказала, что отец Бенджи не только богат, но к тому же стал известным бизнесменом. И что бедная Клэр часто натыкалась на статьи о нём в американских газетах.
Он помедлил.
– И что его звали Джейсон.
Лефлёр напряжённо моргнул, мысли в голове носились с бешеной скоростью.
– Ламберт? – спросил он.
– Понятия не имею. Мать так и не смогла вспомнить его фамилию. Через месяц она умерла.
– И как Бенджи…
– Я сказал ему! А-а-а-а-а! – прорычал Добби, подняв глаза к потолку. – Идиот! Какой же я идиот! Он всё повторял одно и то же. Почему он так беден. Почему не может добиться успеха. Он был в ужасном состоянии, и мне было жаль его. Но когда он снова завёл шарманку про своего никчёмного папашу, я прервал его, сказал, что он никогда его не отыщет, а даже если сможет, ничего не изменится. Тогда я и поделился с ним тем, что рассказала мне мать. Не сдержался и выпалил. Он просто стоял и глядел на меня, как громом поражённый.
– Когда это было? – спросил Лефлёр.
– За месяц до того, как он устроился на «Галактику». Должно быть, вычислил Джейсона Ламберта. Богач? Из Бостона? С тем же именем? Честно говоря, я и подумать не мог о подобном раскладе – пока ты не прочёл мне этот дневник. Но теперь я всё понял. Ведь Бенджи был просто убит горем.
Он спрятал лицо в ладонях.
– Господи. Да, всё сходится.
– Погоди. Ты считаешь, что он был так зол на отца…
– Я не утверждал, что Ламберт его отец…
– Он был так зол на человека по имени Джейсон, что решил взорвать яхту? Чтобы отомстить? Не может быть.
– Ты не понимаешь. Он отчаялся из-за…
– А как же мина? Хочешь сказать, ты никогда не объяснял ему, как работают подводные мины?
Добби вздохнул.
– Много лет назад. Я рассказывал ему историю с флота. Не верится, что он запомнил.
Лефлёр поудобнее перехватил пистолет и тыльной частью руки вытер пот со лба.
– Как всё удобно складывается, – сказал он.
На секунду Добби задумался.
– А может, и нет. Ты слышал о конфабуляциях?
– Нет.
– Я знал музыканта, у которого такое было, давно. Это когда человек принимает то, что он выдумал, за реальное воспоминание.
– Я называю это ложью.
– Но это не ложь. Человек искренне верит в то, что говорит. Это случается с пережившими тяжёлую травму.
– Травму.
– Да. Например, утрату близкого человека. Или взрыв корабля и попытки выжить в океане. Подобные переживания заставляют тебя поверить в то, чего на самом деле не было.
Всё это время Бенджи писал, что говорил со мной, но он наверняка говорил с собой, сомневался, изводил себя…
– Хватит! – перебил Лефлёр. – Ну, не было
