Летит снеговая пыль, падает на нас елка, саночки вверх полозьями, я в сугробе; Василь Василич мотает валенками в снегу, под елкой.
– Не зашибся?.. Господь сохранил… Маленько не потрафили, ничего! – говорит он тревожным голосом. – Не сказывай папаше только… я тебя скачу лучше на наших саночках, те верней.
К нам подбегают катальщики, а мы смеемся.
Катают меня на «наших», еще на каких-то «растопырях». Катальщики веселые, хотят показать себя. Скатываются на коньках с горы, руки за спину, падают головами вниз. Сергей скатывается задом. Скатываются вприсядку, вприсядку задом. Кричат: «Ура!» Сергей хлопает себя шапкой:
– Разуважу для Масленой… гляди, на одной ноге!..
Рухается так страшно, что я не могу смотреть. Эн уж он где, катит, откинув ногу. Кричат: «Ура-а-а!..» Купец в лисьей шубе покатился, безо всего, на скате мешком тряхнулся – и прямо головой в снег.
– Извольте, на метле! – кричит какой-то отчаянный, крепко пьяный. Падает на горе, летит через голову метла.
Зажигают иллюминацию. Рычат гулкие горы пустотой. Катят с бенгальскими огнями, в искрах. Гудят в бубны, пищат гармошки, – пьяные навалились на горы, орут: «Пропадай, Таганка-а-а!..» Катальщики разгорячились, пьют прямо из бутылок, кричат: «В самый-то раз теперь, с любой колокольни скатим!» Хватает меня Сергей:
– Уважу тебя, на коньках скачу! Только смотри не дергайся!..
Тащит меня на край.
– Не дури, убьешь!.. – слышу я чей-то окрик и страшно лечу во тьму.
Рычит подо мной гора, с визгом ворчит на скате, и вот – огоньки на елках!..
– Молодча-га ты, ей-богу!.. – в ухо шипит Сергей, и мы падаем в рыхлый снег – насыпало полон ворот.
– Папаше смотри не сказывай! – грозит мне Сергей и колет усами щечку. Пахнет от него винцом, морозом.
– Не замерз, гулена? – спрашивает отец. – Ну, давай я тебя скачу.
Нам подают «американки», он откидывается со мной назад – и мы мчимся, летим, как ветер. Катят с бенгальскими огнями, горят разноцветные шары, – и под нами, во льду, огни…
Масленица кончается: сегодня последний день, Прощеное воскресенье. Снег на дворе размаслился. Приносят «масленицу» из бань – в подарок. Такая радость! На большом круглом прянике стоят ледяные горы из золотой бумаги и бумажные вырезные елочки; в елках, стойком на колышках, – вылепленные из теста и выкрашенные сажей медведики и волки, а над горами и елками – пышные розы на лучинках, синие, желтые, пунцовые… – всех цветов. И над всей этой «масленицей» подрагивают в блеске тонкие золотые паутинки канители. Банщики носят «масленицу» по всем «гостям», которых они мыли, и потом уж приносят к нам. Им подносят винца и угощают блинами в кухне.
И другие блины сегодня, называют – «убогие». Приходят нищие – старички, старушки. Кто им спечет блинков! Им дают по большому масленому блину – «на помин души». Они прячут блины за пазуху и идут по другим домам.
Я любуюсь-любуюсь «масленицей», боюсь дотронуться – так хороша она. Вся – живая! И елки, и медведики, и горы… и золотая над всем игра. Смотрю и думаю: «масленица» живая… и цветы, и пряник – живое все. Чудится что-то в этом, но – что? Не могу сказать.
Уже много спустя, вспоминая чудесную «масленицу», я с удивленьем думал о неизвестном Егорыче. Умер Егорыч – и «масленицы» исчезли: нигде их потом не видел. Почему он такое делал? Никто мне не мог сказать. Что-то мелькало мне?.. Пряник… – да не земля ли это, с лесами и горами, со зверями? А чудесные пышные цветы – радость весны идущей? А дрожащая золотая паутинка – солнечные лучи весенние?.. Умер неведомый Егорыч – и «масленицы», живые, кончились. Никто без него не сделает.
Звонят к вечерням. Заходит Горкин – «масленицу» смотреть. Хвалит Егорыча:
– Хороший старичок, бедный совсем, поделочками кормится. То мельнички из бумажек вертит, а как к Масленой подошло – «масленицы» свои готовит, в бани, на всю Москву. Три рубля ему за каждую платят… сам выдумал такое, и всем приятность. А сказки какие сказывает, песенки какие знает!.. Ходили к нему из бань за «масленицами», а он, говорят, уж и не встает, заслабел… и в холоду лежит. Может, эта последняя, помрет скоро. Ну, я к вечерне пошел, завтра «стояния» начнутся. Ну, давай друг у дружки прощенья просить, нонче Прощеный день.
Он кланяется мне в ноги и говорит: «Прости меня, милок, Христа ради». Я знаю, что надо делать, хоть и стыдно очень: падаю ему в ноги, говорю: «Бог простит, прости и меня, грешного», – и мы стукаемся головами и смеемся.
– Заговены нонче, а завтра строгие дни начнутся, Великий пост. Ты уж «масленицу»-то похерь до ночи, завтра-то глядеть грех. Погляди-полюбуйся – и разбирай… пряничка поешь, заговеться кому отдай.
Приходит вечер. Я вытаскиваю из пряника медведиков и волков… разламываю золотые горы, не застряло ли пятачка, выдергиваю все елочки, снимаю розы, срываю золотые нитки. Остается пустынный пряник. Он необыкновенно вкусный. Стоял он неделю в банях, у «сборки», где собирают выручку, сыпали в «горки» денежки – на Масленицу на чай, таскали его по городу… Но он необыкновенно вкусный: должно быть, с медом.
Поздний вечер. Заговелись перед постом. Завтра будет печальный звон. Завтра «Господи и Владыко живота моего…» будет. Сегодня Прощеный день, и будем просить прощенья: сперва у родных, потом у прислуг, у дворника, у всех. Вассу кривую встретишь, которая живет в «темненькой», и у той надо просить прощенья. Идти к Гришке и поклониться в ноги? Недавно я расколол лопату, и он сердился. А вдруг он возьмет и скажет: «Не прощаю!»
Падаем друг дружке в ноги. Немножко смешно и стыдно, но после делается легко, будто грехи очистились.
Мы сидим в столовой и после ужина доедаем орешки и пастилу, чтобы уже ничего не осталось на Чистый понедельник. Стукает дверь из кухни, кто-то лезет по лестнице, тычется головою в дверь. Это Василь Василич, взъерошенный, с напухшими глазами, в расстегнутой жилетке, в розовой под ней рубахе. Он громко падает на колени и стукается лбом в пол.
– Простите, Христа ради… для праздничка… – возит он языком и бухается опять. – Справили Маслену… нагрешили… завтра в пять часов… как стеклышко… будь-п-койны-с!..
– Ступай, проспись. Бог простит!.. – говорит отец. – И нас прости, и ступай.
– И про…щаю!.. всех прощаю, как Господь… Исус Христос… велено прощать!.. – он присаживается на пятки и щупает на себе жилетку. – По-божьи… все должны прощать… И все деньги ваши… до копейки!.. вся выручка, записано у меня… до гро-ши-ка… простите, Христа ради!..
Его поднимают и спроваживают в кухню. Нельзя сердиться – Прощеный день.
Помолившись Богу, я подлезаю под ситцевую занавеску у окошка и открываю форточку. Слушаю, как тихо. Черная ночь, глухая. Потягивает сыро ветром. Слышно, как капает, булькает скучно-скучно. Бубенцы как будто?.. Прорывается где-то вскрик, неясно. И опять тишина, глухая. Вот она, тишина поста. Печальные дни его наступают в молчанье, под унылое бульканье капели.
Декабрь 1927 – декабрь 1931
Отец посылает Горкина на Москва-реку, на ледокольню, чтобы навел порядок. Взялись две тысячи возков льду Горшанову доставить – пивоваренный завод, на Шаболовке, от нас неподалеку, – другую неделю возим, а и половины не довезли. А уж март месяц, ростепель пойдет, лед затрухлявеет, таскать неспособно будет, обламываться начнет, на ледовине стоять опасно, – и оставим Горшанова безо льду. Крестопоклонная на дворе, а Василь Василич Косой с подлецом-портомойщиком Дениской Масленицу все справляет…
– Пьяного захватишь – палкой его оттуда, какой это приказчик! По шеям его, пускай убирается в деревню, скажи ему от меня! До Алексей – Божья человека… – сегодня у нас что, десятое?.. – все чтобы у меня свезти, какая уж тогда возка!
– Какая возка… – говорит Горкин озабоченно, – подойдут Дарьи – за…сори пролуби, вежливо сказать… ледок замолочнится, водой пойдет, крепости в нем не будет… Горшанову обидно будет. Попужаю Косого – поспеем, Господь даст.
Отец сам бы поехал, да спины разогнуть не может, прострел: оступился на ледокольне, к вечеру дело было, ледком ледовину затянуло, снежком позапорошило, он в нее и попал, по шейку.
– Ледоколов добавь, воробьевских с простянками поряди… неустойка у меня, по полтиннику с возка… да не в неустойке дело: никогда не было такого, осрамить меня, с… с…!
Горкин обнадеживает: «Поспеем, Господь даст», – берет с собой шустрого паренька Андрейку, который летось священного голубка на шатерчик сделал, как Царицу Небесную принимали, – и одевается потеплей: поверх казакинчика на зайце натягивает хороший полушубок, романовский, черненый, с зеленой выстрочкой, теплые варежки под рукавицы и подшитые кожей валенки. На реке знобко, потеплей надо одеваться.
Я не был еще на ледокольне, а там такая-то ярмонка – жара прямо! До сорока лошадок с саночками-простянками ледок вываживают с реки, и всякого-то сбродного народу, с Хитрого рынка порядили, выламывают ледок, баграми из ледовины тянут, как сахар колют, – Горкин рассказывал. Я прошусь с ним, а он отмахивается:
