"...Позиция последовательного безродного космополитизма, злобно ненавидящего все русское..."
Ого, ну и дают! Хорошо, что у нас это невозможно. У нас, в точных науках, все просто. Доказал теорему - и она верна. Верна и верна, без оговорок. Открыл экспериментальный факт - и он существует. Любой может повторить опыт. Повторить и проверить. Ошибся - пеняй на себя. Нет, это хорошо, что я занялся техникой. А все Юра. Кстати, он стал невозможным в последнее время.
"...Эстетизм рождается раболепием перед низкопоклонством..." Это - уже каким-то двойным хлюстом. Раболепие, да еще перед низкопоклонством. Фу-ты, черт, ерунда какая.
В углу вагона разговаривали двое: пьяные, но интеллигентные.
- Россия - родина приоритета, - сказал один.
Великолепно! Расскажу Надюше.
А Юра-то. На свидание пошел...
* * *
Выйдя из института, Юра пошел к автобусу.
"Только бы кто-нибудь из наших не сел, - подумал он, - начнутся вопросы: куда? А то еще поедут до самой той остановки..."
Никто из "наших" не сел.
Автобус прыгал, потертые сиденья подрагивали, вверху метались ременные петли. Кто-то проделал в оконном льду две круглые дырочки: гривенник приложил. Когда-то и он проделывал такие дырочки, давно, в другой жизни.
Напротив сидела смешная девушка с заячьим личиком. Шарф на голове зашит колпачком и острый кончик торчит кверху, под стать носу. Ему вдруг захотелось ехать долго-долго и все смотреть на дырочки во льду, на колпачок, на девушку. Сколько пассажиров в автобусе, и каждый может ехать дальше, свободен, свободен, а я должен слезать.
"Боюсь я, что ли? - спросил он себя и ответил: - Боюсь".
- Улица Воинова, - закричала кондукторша. Тоже счастливая - едет дальше!
Он встал и боком, неохотно прошел к выходу. На улице морозный туман.
- Знойко, - сказала кондукторша и улыбнулась. Он засунул руки в карманы и шагнул в мороз, вобрав голову в плечи.
"...Боюсь, определенно боюсь. Я трус? До сих пор не знал. Считал себя даже храбрым. На фронте... Да что на фронте? Там не страшно. Дело делаешь, кругом - друзья. А это..."
Вот и дом. Единственный в городе дом, который все знают. БОЛЬШОЙ ДОМ. "Большой" - не прилагательное. Мало ли их, просто больших. Существительное: "Большой дом". Скажи так, и каждый вздрогнет.
Гладкая гранитная стена Большого дома вертикально поднималась прямо на асфальте. Без цоколя. Высоко над головой - окна первого этажа, а под ними стена, отвесная. Любопытно, у других домов тоже так?
Он поглядел на противоположную сторону. Там стояли дома - милые, простые, скромные, как свечки. И у каждого - цоколь, хоть небольшой, а цоколь. Как же так - прямо из асфальта? Какое-то приличие было тут нарушено...
Он шел рядом с Большим домом, и дом виделся ему большим кораблем, жестоко рассекающим асфальтовую воду.
Он вошел в тяжелую дверь. Бюро пропусков: полукруглые окошки, тишина. Люди кругом - больше женщины, заплаканные. Он и сам-то, верно, хорош. Только что не заплаканный.
Он просунул в окошко повестку. Безлицый сержант - видны только плечи и руки - молча выложил пропуск. "Комната 235. К майору Авдеенко". Опять к нему!
Кабинет майора Авдеенко был мрачен. Обитые коричневым гранитолем, даже на вид холодные кресла. Диван с лицом дота. Стены - землисто-желтые. Большой портрет Сталина, маршальские звезды. Над столом - картина, верно, трофейная, в аляповатой золотой раме. На картине - натюрморт: яблоки, виноград, битые зайцы.
Майор Авдеенко не поднял, глаз, только сказал: "Садитесь". Юра сел в кресло. Так и есть - холодное. На голом письменном столе бронзовая девушка, тоже голая, держала зеленый абажур, зябко сжав длинные, округлые ноги.
Майор не поднимал глаз и что-то писал, шевеля губами. Это был еще не старый человек, круглый, свежий, с небольшой лысиной. Когда он заговорит?
Зазвонил телефон.
- Майор Авдеенко на проводе. Так точно. Слушаю вас, товарищ полковник. Так точно, была такая. Пока что отказывается давать показания. Думаю, справимся. Есть, товарищ полковник. Учтем.
Он положил трубку и снова стал писать. У Юры начали дрожать руки. Он крепко сцепил их на колене и ждал.
Ждать было трудно. Он старался успокоиться, думать о постороннем. Не мог. Все время навертывалась Наташа. И Лиля. Как она узнает, закурит, скажет: "Ну..."
Наконец майор поднял голову и, как бы сам того не ожидая, обнаружил в кресле посетителя.
- Ну, что скажете?
- Это вы что скажете, - резко ответил Юра. - Это вы меня вызывали, а не я вас.
- Ай, ай, как грубо, - сказал майор и несколько раз покачал круглой головой направо и налево.
- Говорите скорей, зачем вы меня вызвали?
- К чему торопиться? - спросил майор и снова стал писать. ...Убить бы его сейчас. Застрелить или лучше задушить и топтать, долго топтать ему лицо. Вот эту гладкую, бритую мерзкую щеку...
Юра даже отвел глаза, чтобы скрыть свои мысли, и стал с ненавистью глядеть на битых зайцев. Когда он повернулся к столу, майор уже не писал: он сидел поджавшись, как кошка перед прыжком.
- Побеседуем, - сказал он, закрыв правый глаз.
- Я буду только отвечать на ваши вопросы.
- Отлично. Знаете, зачем я вас вызвал? Правый глаз открылся; закрылся левый.
- Не знаю.
- Вы непонятливы. Прошлый раз я с вами говорил вполне определенно.
- Чего вы от меня хотите?
- Вы должны помочь нам.
"... Куда бы убрать глаза, - думал Юра, - чтобы не прожечь его насквозь?.. А что, если сказать: идите вон, будьте вы прокляты? Тогда гибель. Не его гибель - близких".
Он увидел Наташу в узкой железной кровати и одну-единственную слезинку в немигающих глазах.
- Чем помочь? - спросил он через силу. Майор сидел и попеременно закрывал то правый глаз, то левый. Закрывая глаз, он обрывал фразу, и она шла кусочками...
- Вы... отлично... знаете... чем.
- Ничего я не знаю. Ничем не могу вам помочь.
- Ладно. Шутки в сторону, - майор встал, и Юра тоже. - Шутить с вами я не намерен. Извольте - будем говорить в открытую, раз вы так непонятливы. Вы работаете в крупном институте... Нас интересуют там некоторые люди. Вы должны помочь нам получить о них сведения.
- О каких людях?
- Сначала дайте согласие, потом узнаете о каких.
- Я не дам согласие.
- Очень жаль. Думаю все-таки, что дадите. Майор сел и пригласил его жестом - садитесь. Юра сел. Какая-то игра: встать - сесть.
- Я не дам согласия.
- Позвольте узнать: почему?
- Я не приспособлен для этого... не в моем характере.
- А я, думаете, приспособлен? - очень ласково спросил майор. Удивительно менялось у него выражение лица.
- О вас я ничего не знаю.
- Узнаете! - крикнул майор и стукнул кулаком по столу. Бронзовая девушка покачнулась, он обеими руками ее удержал в равновесии. - Узнаете! крикнул он уже потише и стукнул кулаком уже осторожнее.
"Наверно, все это, - думал Юра, - предусмотрено какой-то адской инструкцией: и крик, и ласка, и даже попеременное закрывание глаз..."
- Я вас слушаю, - сказал Авдеенко. Юра молчал. В уме он ругался: подбирал слова, одно грязнее другого, шевелил языком, произнося их неслышно, яростно.
- Что вы там жуете?
- Зубы болят.
- У нас хорошие врачи. Вылечат. Юра молчал. Майор снова переменил выражение лица. Сейчас оно было сосредоточенно- грустное.
- Очень-очень жаль, что вы так упрямы. Вам будет хуже. Он поворотился к сейфу, лязгнул замком, вынул папку и положил на стол. "Дело №..." - прочел Юра вверх ногами. Майор листал подшитые бумаги.
- А, вот, нашел. Ну-ка, послушайте одну фразу. "Большую часть своего времени я трачу на борьбу с социалистической законностью". Ну-ка, чья это фраза? Не узнаете?
- Нет.
- А все-таки побледнели.
- Ничего я не побледнел.
- Ваша это фраза, ваша! - рявкнул майор.
- Можете кричать сколько хотите, я не скажу вам ничего другого. Я этой фразы не знаю.
"... Говорят, они бьют. Такой может... Размахнется - и по зубам. Я не выдержу. Я его тоже ударю. Я не смогу с собой справиться..."
- Жаль, что вы так несговорчивы, - сказал майор на прощанье. - Надо беречь свое и чужое время. Вместо того чтобы по-хорошему договориться, придется нам вызвать вас еще раз... и еще... и неизвестно, чем все это кончится...
Он позвонил. Вошел сержант.
- Товарищ Ковальчук, проводите посетителя.
Улица, мороз, туман, воздух, воздух... Как роскошно пахнет мороз! Какое счастье - нюхать мороз! Вон отсюда, забыть!
- Откуда мерзавец мог взять эту фразу? Фраза, несомненно, моя. Но я же ее никому не говорил, кроме Кости. Кроме Кости....
Позор, мерзость! Гнать эту мысль сейчас же! Надо быть последней сволочью, чтобы усомниться в Косте!
Вот что они делают с людьми! Хочешь не хочешь, переведут тебя в сволочи! Не дамся!
Он бежал домой.
Леонилла Илларионовна лежала в постели и читала. На ней была розовая ночная рубашка, на носу - очки. Прямые, густо пересыпанные сединой волосы скромно заложены за уши, за дужки очков.
У него защемило сердце. Старушка!
Она заметила его и вздрогнула.
