смогу объяснить, каково мне было.
— А ты попробуй.
Она напрягается и подтягивает к себе ноги, как будто ждет удара.
— Я провела два дня, — выпаливает она, — наблюдая за террористами в Сеуле, и стала настолько одержима идеей объединения двух Корей, что готова была ради этого подорвать начальную школу. Потом меня отправили в Венесуэлу, и целую неделю я сходила с ума по каракасскому мальчику по вызову. Мне, кстати, тогда было двенадцать…
Ее взгляд скользит по мне, и у меня мурашки бегут по коже.
— Потом они и этого парня прижали, и любовь прошла, как не бывало. Вместо нее — жгучая, безумная ненависть к евреям во время бесконечного уик-энда на очередном объекте в Польше, потому что, как выяснилось, когда работаешь эмпатом на разведку, от тебя, как правило, требуется эмпатировать не самым приятным людям.
Она говорит тихо, чтобы охранник не подслушивал снаружи. Но в ее голосе звучит ярость.
— Я чувствовала себя щепкой во время урагана. Их потребности, их ярость и ненависть переполняли меня, швыряя меня из стороны в сторону. Я умоляла отца дать мне передышку, немного побыть одной, и в конце концов он уступил, но было уже поздно. Когда я вернулась в свою комнату и закрыла дверь, я ничего не почувствовала. Зеркало было пустым.
Я хотела найти себя, понять, что из себя представляю я, чего я хочу, когда я остаюсь собой, но это было все равно что хвататься за туман.
Ее частое дыхание щекочет мои веки, и я чувствую ее страх.
— А потом меня приставили к тебе. В течение трех лет я работала только с тобой. А ты горел так ярко, ярче всех, кого мне доводилось знать. Ты стал моим маяком в тумане. Вечерами я возвращалась домой, а твоя паника, твоя любовь к семье, твоя любовь к числам оставались во мне, и да, пусть среди этого всего преобладал страх, но, по крайней мере, это было кое-что, и это было похоже на… — Она замолкает, затем пожимает плечами. — А потом, когда я увидела тебя распростертым передо мной на столе, я просто… не смогла… Не смогла вот так взять и сломать тебя. Это было бы равносильно тому, чтобы сломать саму себя.
— И ты соврала.
— И я соврала.
— 23-17-11-54.
Она прижимает подбородок к груди, смотрит в пол и тихо смеется, хотя по ее щекам текут слезы.
— В любом случае все пошло коту под хвост, — фыркает она. — Мне нужно было несколько дней, чтобы подготовить тебя, но наверху сейчас все стоят на ушах — я никогда не видела ничего подобного. Я никогда не встречала твою маму, пока меня к тебе не приставили, но я слышала о ней. Она у нас большая шишка, да и вообще, когда свои попадают под удар, можно ожидать бурной реакции, но даже в этом случае… Мне дали меньше часа, чтобы расколоть тебя… К тому же у тебя была паника, и, значит, у меня тоже паника, и… блин, — вздыхает она. — Что же мне делать?
Папа взял меня в оборот.
Я быстро шевелю мозгами, пока она смотрит не на меня, а в пол. Нельзя заставлять ее чувствовать себя загнанной в угол. Иначе она решит не рисковать, вернется к тому, что ей известно лучше всего: к своей семье. Я бы так и поступил.
Дай ей выбор.
— Как я понимаю, — осторожно говорю я, — у тебя есть три варианта. Один, — я отгибаю указательный палец. — Сейчас ты пойдешь к Рите, ЛеКлэр, неважно, как ее зовут… и скажешь ей, что совершила ошибку. Неправильно прочла меня. Я тебя обманул. Скажешь ей то, что она хочешь слышать. Так ты сможешь вернуться к ним.
Прошу тебя, не возвращайся.
Она не двигается, сидит, опустив голову, и ничего не говорит.
— Два, — отгибаю другой палец. — Скажи им правду. Ты немного оступилась, но теперь снова в игре.
Но ведь это не так, я прав?
По-прежнему нет ответа.
— Три. — Третий палец. — Мы сбежим с тобой, прямо сейчас.
По-прежнему нет ответа…
…а потом:
— Как?
Ее еле слышно, но меня переполняет облегчение.
— Что?
— Как мы сбежим? Джек стоит прямо за дверью.
— Ну, тогда ты иди. Уведешь его с собой, отвяжешься от него, вернешься сюда и… на этом этаже есть туалеты?
— Прямо по коридору.
— Ну вот, тогда встретимся в туалете. Постучишь пять раз в первую кабинку.
Она смотрит на меня как на идиота.
— А ты как отсюда выберешься?
Я отрываю одну боковину от картонной упаковки, в которой лежал сэндвич. Складываю его пополам, потом еще раз и еще раз пополам. С каждой новой складкой сила, противодействующая моим пальцам, возводится в квадрат. Экспоненциальное оригами.
Я встаю и стучу в дверь, придвигая ногой пустой поднос. Ручка поворачивается, и я скромно отступаю в сторону.
— Доверься мне, — шепчу я ей, когда она проходит мимо. — Я учился у лучших.
Одиннадцать минут спустя мы с Ингрид сломя голову несемся по заброшенным подвальным коридорам мимо закрытой ставнями столовой («Не желаете пирожков по-шпионски?»), снова оказываемся в лабиринте и всего через несколько поворотов ныряем в старый грузовой лифт. Лифт поднимается со скрипом и лязгом, буквально вопя: «БЕГЛЕЦ! БЕГЛЕЦ ЗДЕСЬ! ЗАБИРАЙТЕ ЕГО СКОРЕЙ!» Но Ингрид совсем не волнуется.
— Кое-чего ты мне так и не объяснила, — говорю я. Она стоит ко мне спиной. Я наблюдаю, как она покачивается в такт движению лифта. — Почему? Почему тебя на три года приставили ко мне?
Она как будто удивлена вопросом.
— Пит, твоя мама — самая стратегически важная фигура в науке со времен Тьюринга. Сам подумай.
Сперва я озадачен, а потом вспоминаю слова Риты.
Ученый уровня Луизы Блэнкман… работает на того, кто лучше заплатит.
— Подстраховка. — Как только я говорю это вслух, все становится на свои места. — Ты наблюдала не за мной, а за мамой, следила за тем, чтобы она не предала вашу организацию. Вот только…
Я замолкаю.
Вот только зачем сближаться со мной, почему не пойти прямо к ней? Потому что, Пит, она стреляный воробей, давно вращающийся в мире шпионских тайн. От ее умудренного опытом взгляда такой трюк не укрылся бы. А я из шкуры вон лез, чтобы с кем-нибудь подружиться, хоть с кем-нибудь. Я был легкой добычей, ее точкой доступа.
Лифт со скрипом тормозит. Он выплевывает нас в гараж, принадлежащий, судя по всему, молодой семье. В одном углу валяется разлагающийся трехколесный велосипед из пластмассы, мумифицированный паутиной. Мое внимание привлекает бурая полоса на бетоне. Слишком красная для ржавчины. С ужасом я
