пальмочка была её подружкой, она даже имя для неё придумала – Паолина, Паола.
И не было горя горше, когда проклятый поросёнок безжалостно вывернул Паолу из земли, чтобы полакомиться молодыми корешками. Бабушка Этери утешала рыдающую внучку: «Ничего, придёт и его час, нагуляет мяса, к зиме зарежут и съедят». – «Не на-аадо, я не хочу убивать, пусть живёт»– плакала Маринэ, готовая вместе со своим обидчиком питаться пальмовыми корешками, только чтобы его оставили жить. Ведь жизнь – это такое чудо! А поросёнок маленький и глупый, потому и сделал такое. «Он же не со зла, за что же его убивать, пусть живёт!» – плакала Маринэ. И много лет потом вспоминала эту хрюшку.
– Марина!! Как свинья копаешься, смотреть противно! Или ешь нормально, или вон из-за стола. Тебе семнадцать скоро, а ешь как пятилетняя. Гиоргис, что ты молчишь, посмотри на свою дочь… (И далее по нотам).
Маринэ хрюкнула от смеха и осеклась, встретив угрюмый взгляд отца. Отодвинула от себя тарелку с творогом (там ещё оставались кусочки персика, и можно было съесть, но не судьба) и встала из-за стола: «Спасибо, я… не хочу больше».
Отец никогда так на неё не смотрел – равнодушно, угрюмо, словно её здесь не было. Маринэ потом долго помнила этот взгляд. Как оказалось, последний.
В десять вечера по телевизору показывали папин любимый сериал – итальянский «Спрут» с Микеле Плачидо в главной роли. Отец не погнал Маринэ спать, как делал всегда, и она осталась, не веря своему счастью. В гостиной стояла непривычная тишина (если не считать телевизора). Маринэ потом долго помнила эту тишину. Мать молчала, она всегда молчала, когда отец был не в духе. А отец умирал.
Когда ему стало совсем плохо, Регина, несмотря на протесты отца, вызвала «скорую».– «Свободных машин на линии нет. Ждите» – сообщили на том конце провода. И Маринэ с Региной, не понимая толком, что им сказали, терпеливо ждали. Всю ночь.
Маринэ сидела на стуле, держа в обеих руках отцовскую руку и чувствуя, как он уходит от неё с каждой секундой, с каждой минутой – по каплям пота на бледном лбу, по слабеющим прикосновениям пальцев…
«Скорая» приехала под утро, когда оказывать помощь было уже некому. Мать написала разгромное письмо в Министерство здравоохранения. Ответ был предельно лаконичен, в лучших традициях эпистолярного жанра: «К нашему сожалению, вследствие недостаточной укомплектованности парка машин скорой помощи, обеспечение бесперебойного наличия на линии машин не представляется возможным». И что-то там о соболезнованиях.
Регина в десятый раз вчитывалась в эти строки, пытаясь понять их заплетающийся, ускользающий смысл – и не понимала. Единственным, что «не представлялось возможным», была смерть Гиоргиса. Как же теперь жить? Может, ей уехать домой, в Каунас? А Маринэ отдать Кобалии, он с ней справится, а Регина не справится, даже думать нечего, девчонка в отца, упрямая и невозможная.
Отец то задрёмывал (терял сознание, а Маринэ думала, что уснул), то просыпался. В одно из таких просветлений он крепко сжал её руку: «Послушай, Маринэ. Ты взрослая, тебе семнадцать… скоро. Должна понять. У меня большие долги: Валико должен, Арчилу должен. Потому ты выйдешь за Кобалию, даже если я умру. А иначе тётушка Этери останется бездомной: дом в Леселидзе записан на меня. Эту квартиру придётся продать, от вас с матерью не отстанут. Даже думать не хочу, что тогда будет…
– Ты много должен? – непослушными губами выговорила Маринэ.
– Много, – подтвердил отец. – Кобалия заплатит. И вы с мамой будете жить безбедно. И тётушка Этери.
– А если я скажу «нет»?
– Не скажешь. Вам с мамой придётся… трудно жить. А Этери не переживёт, когда к ней придут и отберут дом, и вежливо спросят: «Мы вам поможем собрать вещи, скажите, куда вас отвезти?». А везти некуда! Ей некуда идти, Маринэ! Она всю жизнь прожила в этом доме, она умрёт от горя! Если ты её хоть капельку любишь, ты должна это сделать… Обещай мне! – отец стал задыхаться, и Маринэ за него испугалась. У него, наверное, бред: какие-то долги, бабушкин дом в Леселидзе, Кобалия… дался ему этот Кобалия!
– Обещаю, я обещаю, только ты не умирай, папа! Только не умирай! – закричала Маринэ на весь дом, с ужасом чувствуя, как обмякла рука отца.
Маринэ пробирала дрожь, как когда-то зимой, когда она возвращалась из школы – в осеннем пальто, а под ним мокрый от снега свитер и снежная каша, в которую превратился снежок, сунутый ей за шиворот одноклассником. И замороженная спина, которой она больше не чувствовала. Маринэ до сих пор это помнила, и как её за это наказали, помнила. Она никогда не забывала причинённого ей зла, отомстит, когда представится возможность. Впрочем, однокласснику за неё отомстил Отар, а матери она мстить не будет, просто уедет навсегда, это и будет местью…
У Маринэ стучали зубы и мёрзли руки, словно она стояла на морозе без варежек, а не сидела в тёплой комнате. Она заставила себя думать, что отец задремал, как делал это на протяжении всей ночи. Сейчас проснётся. А если не проснётся, значит, крепко спит, сон от болезни лучшее лекарство … Спи, папочка, спи. А я, чтобы не думать о плохом, посчитаю по-грузински – до десяти и обратно, как делала в детстве, когда надо было успокоиться.
Маринэ бормотала числительные, почти проваливаясь в сон, она не сомкнула глаз этой ночью, а ей завтра в школу, потом фламенко, боже, как она пойдёт, заснёт на уроке… «Спит наша Мариночка, похрапывает и причмокивает, так ты меня дразнил, да, папа? Не отвечает, спит… Спи, а я буду считать: эрти, ори, сами, отхи… Я ведь всё поняла, папа, я уже совсем взрослая, через неделю мне исполнится семнадцать, а ты… даже поздравить меня не сможешь, не дождался, ушёл навсегда. Зачем ты так со мной? Зачем отдал меня Арчилу, мной расплатился с долгами, ведь я тебя любила… А ты? Что ты сделал со мной?!
Маринэ молча говорила с отцом и вспоминала, как гуляла с ним в парке. Маринэ было шесть лет, она крепко держалась за папину руку и ничего не боялась, но когда они сели на какую-то вертящуюся штуку и поднялись высоко над парком, Маринэ испугалась. Она прижалась к отцу, влезла ему под мышку и зажмурилась от страха, а он смеялся и тормошил её, щекоча и балуясь: «Маринэ, открой глазки, посмотри как красиво, папа тебя держит, тебе не надо бояться»
– Я не боюсь, папа.
