когда попробовал плов: «Не готов же». А потом сам просил: «Приготовишь свой рис?» Люблю, когда рис начинает золотиться в сливочном масле на сковородке. Тогда от него исходит аромат жареного фундука. Люблю смотреть, когда добавляю в него бульон, как рисовые зерна чуть вздрагивают и начинают тихо шептаться, напитываясь жидкостью. Я обжариваю кедровые орешки и изюм, когда слышу, что меня зовет Амар:
— К тебе пришли.
Я узнаю крупную фигуру Габи. На нем английская камуфляжная куртка, отчего в ресторане все заинтересованно на него смотрят. Он отрастил волосы и отпустил седую бороду. Габи подмигивает и протягивает мне небольшой ящик:
— Держи-ка. Доставка на дом, места надо знать, дикая спаржа. Ты тут никому не говори, откуда она, секрет.
Я наливаю ему кофе. Габи скручивает самокрутку. Законы не для него, а уж тем более запрет на курение в бистро. Он особо не торопится.
— Поешь с нами? — спрашиваю я.
Он — чуть сомневаясь:
— Ну хорошо, только быстро, а то я не сказал Марии, куда поехал.
Я быстро обжариваю большой пучок спаржи и добавляю в рис. Ставлю большую тарелку.
— Может, на улице поедим? Погода хорошая, — предлагает Габи.
Мы садимся на скамью в сквере напротив ресторана. Габи вертит в руке ложку, а я начинаю есть. Я не сомневаюсь, что он не просто так приехал. Он серьезно смотрит на меня:
— Твой отец болен. — Габи на слова не скупится, особенно когда дурака валяет, но когда дело заходит о важных вещах, он обходится короткими фразами. Не дожидаясь ответа, продолжает: — Рак легких. Они могут прооперировать, но он не хочет.
— Ты давно в курсе?
Он немного смущен:
— Так… Он не хотел, чтобы мы тебе говорили.
— А почему он не хочет, чтобы его оперировали?
— Говорит, не хочет, чтобы от него убыло, что все равно ему кранты, что всему кранты.
— Да, он такой. Всегда хотел все контролировать.
— Он не верит врачам, а они говорят, что у него есть все шансы на выздоровление. Да и в ресторане дела так себе.
— То есть?
— Твой отец резко сдал. А мой брат не может всем заниматься. И потом, думаю, еще и конкуренция. Ты же знаешь, что сейчас люди предпочитают быстро перекусить в торговом центре или в столовой на работе.
— Он обо мне говорит?
— Говорит, что у тебя впереди только хорошее. Что отучишься и найдешь хорошую работу.
— А готовка? Так и не хочет, чтобы я этим занимался?
Габи вздыхает. Откладывает ложку и кладет мне руку на плечо:
— Поезжай к нему, сынок. Вы должны поговорить.
— Думаешь, это так просто?
— Не будь дураком, как мы. Наших отцов подкосила Первая мировая. Они вернулись с нее спившимися молчаливыми инвалидами. Поговорите, черт.
— Кто знает, что у него рак?
— Я, Мария, Люсьен, Николь.
— Семья, в общем. А Элен?
Габи хмурится, как будто я спросил что-то ужасное:
— Элен?
— Ну да, Элен. Она была частью его жизни. И частью моей жизни.
— Но никто не знает, где она.
— Я знаю.
Мне кажется, что у Габи от нашего разговора голова кругом идет, особенно когда я добавляю:
— Я с ней поговорю.
Я провожаю Габи к машине. Я свернул себе самокрутку из его табака «Скаферлати».
— Приедешь? — спрашивает он.
— Как только увижусь с Элен.
Все происходит быстро, как в фильмах, когда я был маленьким. Тогда можно было покрутить ручку проектора и ускорить движение картинок. Я опрокидываю стакан бухи [95] и набираю номер Элен. Мне отвечает мужской голос.
— Простите за беспокойство, — произношу я. — Могу ли я поговорить с Элен?
— Передаю трубку.
— Алло?
— Здравствуйте, это Жюльен.
Я слышу детские голоса. Элен говорит кому-то:
— Закрой дверь, пожалуйста.
7
Я сижу на берегу Ду у самой воды. От скуки бросаю камешки. Загадываю, что она придет, когда камешек подпрыгнет три раза. У меня трясутся руки. Сначала я увидел ее кроссовки, хотя почему-то думал, что она будет в сапогах. На ней джинсы-варенки и джемпер. Волосы забраны в конский хвост. Ее кожа кажется мне очень загорелой. Я встаю и поднимаюсь на берег. Когда она меня обнимает, я узнаю запах ее духов. Она старается улыбнуться. Я не знаю, что сказать, поэтому неловко спрашиваю:
— Куда пойдем?
Она отвечает:
— Просто погуляем, хорошо?
Хорошо. На газонах распустились нарциссы. Я смотрю только на них, потому что ужасно смущен. Я знаю, что она знает. И поэтому умело направляет разговор, спросив о занятиях. Мы разговариваем о Гольдони [96], которого я обожаю, о Роб-Грийе [97], который вызывает у меня любопытство, о Граке [98], у него отличные книги, опубликованные в издательстве «Корти». Она улыбается:
— Ты очень по душе твоему преподавателю по сравнительному литературоведению.
— Откуда вы знаете?
— Мы дружим.
— Но откуда вы узнали, что я хожу к нему на занятия?
Слышно, как по камням бежит вода, как в воздухе летают сережки вербы. Она нежно смотрит на меня. То, что она скажет, кажется само собой разумеющимся. Как то, что нам рассказывает крючконосый, когда читает лекцию о романах Шекспира.
— Я никогда не забывала о тебе, Жюльен, все эти годы. Никогда. Даже когда вышла замуж и родила детей. Ты всегда был в моем сердце. И потом — мир тесен, я знала некоторых учителей у тебя в школе, а потом в лицее. Они рассказывали мне, как у тебя дела.
— А ваш номер телефона? Как вы мне его передали?
— Через твою преподавательницу по французскому. Она была убеждена, что ты будешь поступать на филфак.
Я начинаю закипать:
— Вы следили за мной, а мы все это время еле на плаву держались.
— Все было не совсем так.
— Но ушли-то вы! — Я уставился на самокрутку, которую пытался скрутить, но понял, что Элен смущена.
— Можешь мне тоже скрутить, пожалуйста?
— Крепкие.
— Как отцовские?
— У него рак легких. Я из-за этого решил с вами повидаться. Он не хочет лечиться.
Элен резко отвернулась к реке. Глубоко вдохнула и стала рассказывать спокойным голосом:
— Когда я встретила твоего отца, то это не было любовью с первого взгляда. Я полюбила его, когда увидела, что вы с ним совсем одни. Очень полюбила. Я была из буржуазной среды, но с вами мне сразу стало очень хорошо. Я любила твоего отца таким, каким он был. Любила его руки, поврежденные готовкой. Руки других мужчин я до такой степени никогда не любила. Мне нравилась его практичность, а еще то, что он многого не знал. Он так трогательно задавал какой-нибудь вопрос о книге или об авторе. Когда он чего-то
