не знал, то никогда не делал вид, что знает, как все вокруг.
— Но почему же тогда вы расстались?
Элен с болью посмотрела на меня:
— Я хотела, чтобы мы поженились. Не ради свадьбы, нет, я хотела тебя усыновить. Но твой отец не хотел. Хотя я подталкивала его к этому очень мягко. Он очень переживал из-за смерти твоей мамы. Вначале, когда ты звал меня мамой, я видела, что он и счастлив, и нет. Как-то он мне сказал: «Ты снова осветила мою жизнь». Но думаю, что из сумрака он так и не вышел.
— Из-за матери?
— Наверное, но не только. Он очень любил меня, но у него были свои скелеты в шкафу. Детство в Морване [99], Алжир… Пусть он никогда об этом и не говорил.
— Почему у вас не было детей?
— Он больше не хотел детей. У него был ты.
— Короче, все из-за меня.
— Не говори так. Никогда. Он любит тебя больше жизни.
— Да, но любит неправильно.
— Как может, так и любит. Быть родителем — самое сложное в мире ремесло.
Наступает вечер, Элен исчезает за деревьями парка Шамар. Перед тем как уйти, она обнимает меня и шепчет:
— Если бы ты знал, как я по тебе скучала.
8
Осень, воскресенье. Мы сидим на покрывале на берегу реки. Ты оперся о ствол дерева. Я положил тебе под спину подушку. Ты не жалуешься. Твое тело пожирают метастазы. Врачи просто назначают тебе «успокаивающее», как они это называют. Ты хрустишь чипсами, запиваешь красным вином. Я купил курицу гриль.
— Папа, тебе какую часть?
— Как будто сам не знаешь!
— Крылышки и попку, значит.
— Одно крылышко.
Я чуть не сказал: «Тебе нужно хорошо есть». Глупость. У курицы сухое безвкусное мясо.
— И получше едали, да?
Ты надкусываешь крылышко, потом складываешь кости в бумажный пакет и берешь грушу. Чистишь ее и режешь.
— Хочешь четвертинку?
— Да, спасибо.
— Отличный фрукт — груша. Всю зиму можно хранить. — Ты издалека смотришь на речку и добавляешь: — Когда за плиту встанешь?
Я делаю большой глоток вина, чтобы не расплакаться. Я не могу ничего сказать. Меня душат эмоции. Ты это знаешь, хотя по-прежнему на меня не смотришь. Сидишь и качаешься из стороны в сторону.
— Смотри, там водяная крыса плывет вдоль берега. Знаешь, что из них получается отличный паштет? — Ты рассказываешь о водяных крысах, а жизнь летит в тартарары. — Брось в воду кости, пусть рыбы порадуются.
Я слушаюсь, как мальчишка.
— Когда будешь готовить курицу, всегда ставь латку в духовку. Лимон в гузку не забудь. Главное, постоянно поливать ее соком. — Ты откусываешь от груши и пожимаешь плечами. — Ладно, не знаю, зачем я тебе все это рассказываю. Ты же видел, как я готовлю, верно?
Я резко вскакиваю на ноги. Меня переполняют слезы и ярость. Я хочу заорать: «Как я буду без тебя?!» Я представляю, что ты скоро умрешь, что тебя больше не будет, слышу шум кастрюль в семь утра, который никогда уже не будет таким же, как раньше. Как пить без тебя кофе? Как чистить овощи? Как обжаривать лук? Как делать паштет? Как без тебя орать: «Осторожно, картошка пригорает!»? Нам уже вместе не пробовать зельц, и потом ты не закуришь свою последнюю за день сигарету.
Я широко шагаю по берегу. Ярость сменяется какой-то странной радостью. Ты только что передал мне эстафетную палочку, вот так, между невкусной курицей и пакетиком покупных чипсов. Дал добро. Так просто, как «передай соль» или «переверни блинчик». Невероятно. Но это и правда ты, ты и правда сказал, что я могу быть поваром. Ты поднимаешься, идешь к воде. Стоишь ко мне спиной:
— Сядь, сынок.
Самое ужасное, что я опять слушаюсь.
— Помнишь свою Всемирную энциклопедию?
— Да.
— Ты все время сидел, уткнувшись в эти книги. Я был рад, что купил их тебе. И очень гордился тобой, тем, что ты знаешь.
Молчание.
— А теперь их читаю я. Постоянно. В жизни столько не читал. Кто бы мог подумать, что придется заболеть, чтобы начать чему-то учиться. Поэтому я хотел, чтобы ты окончил школу.
— Папа, но ведь у тебя золотые руки.
— Золотые, но бедные… Когда ты кладешь еду в тарелку, никто тебя не видит. Когда еле успеваешь на кухне, никто не слышит. Люди просто едят. И всё.
— Неправда. Люди приходят в «Реле флери» попробовать твой зельц и говядину по-бургундски. Все знают, что «Реле флери» без тебя — ничто. Кстати, если бы ты захотел, у нас бы уже была мишленовская звезда.
Ты улыбаешься:
— Нет великих поваров, есть великие рестораны. «Реле флери» — просто забегаловка у вокзала.
— Неправда! Даже у братьев Труагро, у которых три звезды, есть свое фирменное блюдо. У них эскалоп из лосося под щавелевым соусом [100], а у тебя слоеные пироги.
Ты смеешься:
— У тебя всё просто!
— Это упрек?
— Что ты! Ведь это я сомневался, что тебе удастся и учиться в университете, и постигать это чертово ремесло.
— А сейчас?
— А сейчас ты умеешь и то и то. Только ты знаешь, что будет дальше. Знаний бесполезных не бывает.
Я зажигаю конфорку и ставлю греться воду. Насыпаю твоей ложкой кофе. Во дворе урчит мопед Люлю. Смотрю на часы — семь тридцать. Чищу морковь и лук для бульона, собираюсь готовить сладкую телятину. Мои руки — это твои руки, когда я кладу куски мяса в кипящее масло. Мои глаза — это твои глаза, когда я смотрю, как оно начинает золотиться. Я думаю, как ты, когда добавляю сколько нужно вермута и бульона. Люсьен удивляется, когда я прошу его попробовать.
— Поперчить бы еще, — предлагает он.
— Почему отец больше ничего не пробует?
— Думаю, вкус перестал чувствовать.
— То есть?
— Он такого не говорил, конечно. Но после смерти твоей матери и особенно после ухода Элен… Я видел, что что-то не так, ему все невкусно.
— И как он поступает?
Люлю закусывает губу, как будто собирается сказать какую-нибудь глупость.
— Ты его знаешь, он всегда соль ладошкой мерил. А остальное — на глаз. Ну и иногда спрашивал: «Люлю, ты пробовал?»
— А ты пробуешь?
— Неа, только вид делаю. Он никогда не ошибается.
Каждый вечер в шесть тридцать я отношу наверх две тарелки супа, мы вместе едим. Ты очень любишь суп с картошкой и кресс-салатом. Ты рассказываешь мне о «Столпах неба» Бернара Клавеля [101]. Эту книгу я прочитал взахлеб, когда был подростком; теперь ее читаешь ты. Ты поражен тем, что писатель поместил действие своих книг
