Гульгайша тоже не спесивилась, дескать, председательская она жена, индюшкой надувшись не сидела, первой затягивала песню, с охотой пускалась в пляс. И все было ей к лицу. Шли годы - она была все та же, статная и красивая. А старость пришла, стали называть ее "Пригожей матушкой". Известно, что три вещи старят женщину: пьяный муж, плакса ребенок и сырые дрова. Ничего из этого Гульгайша не изведала. Муж был трезвый, дети - что день погожий, дрова всегда сухие. Хотя, надо признать, сухие дрова были собственной ее заслугой, их она всю жизнь запасала сама. Общительная жена и замкнутый муж тоже, в свою очередь, созывали гостей. Стряпуха Гульгайша была отменная, как говорится, с кончиков пальцев масло капало, яства ее были вкусны и обильны. Знала она премудрости и черного перца, и лаврового листа, и пахучей черемуховой муки - оттого были в каждом блюде своя назначенная горечь, своя положенная сласть. Однажды, когда уже расходились гости, Кумешбике замешкалась нарочно и шепнула хозяйке: "Ой, подруженька, чуть было не осрамилась ты. В суп-то лист из веника попал. Но я тебя не выдала, сжевала тайком, никто и не заметил..."
Когда родился внук, Кашфулла и Гульгайша сыграли именины. Защекотала жилы хмельная медовуха, и в последний раз тогда побаюкали Курбангали в люльке, а Нурислама упросили спеть ему единственную его песню, которой до сих пор износу нет. Покладистый Курбангали тут же, не ломаясь, нырнул в колыбельку. Враль же долго спорил, долго торговался, к песне своей всегда был бережлив, зря не трепал.
- Коли старших уважить не хочешь, так младенца возвеличь. Нет сегодня человека выше его, - усовестила Враля жена Баллыбанат. - В таком достойном доме, таких уважаемых людей заставляешь упрашивать.
- Не могу. Смелости не наберусь, духу не хватит, старуха.
- Вот еще! Чужих здесь нет.
- Стесняюсь. - В чистых глазах Нурислама разлился кроткий свет глубокой истины.
- Нашел где стесняться.
- Знаем таких стеснительных, видали! - Это Кумешби-ке ущипнула.
- Говорят, стесняюсь - значит, стесняюсь, - потупился Враль.
- Да кого же ты стесняешься, упрямая голова?
- Курбангали стесняюсь, инспектора по качеству, и Сельсовета Кашфуллу. Если они оба под эту кровать с блестящей спинкой залезут, тогда спою.
Застолье на миг смолкло, потом загудело дружно:
- Пусть лезут!
- Конечно, пусть!
- Пой, Нурис!
- Ну, Вра-аль!
- А может, мы в чулан пока выйдем? - заикнулся было Кашфулла.
- Нет. Я не согласный, - стоял на своем Нурислам, - не по-нашему так и не по-вашему. Хотите песню - пусть лезут под кровать.
Тут и гости взяли его сторону:
- Давайте, залезайте!
- Ладно, не дорожитесь, позолота небось не осыпется.
- Просим под кровать!
- Ну вот, теперь этих надо уговаривать! Курбангали качнул колыбельку и спрыгнул на пол:
- Айда, ровесник! Пусть утешатся! - Он живо пробежал на четвереньках и исчез под кроватью. Пока длинный медлительный Кашфулла сгибался, пока вставал на колени, пока ложился на пол и боком протискивался к приятелю, прошло немало времени. Наконец улез почти весь. Но только "почти". Увидев торчащие из-под кровати ноги, Нурислам приказал:
- Ноги подбери!
Приказ тут же был исполнен. Певец придирчиво оглядел кровать, потом обстоятельно прокашлялся, прочистил горло и запел. Тут, конечно, ни голоса, ни слуха. Однако чем-то на песню похоже.
Едва лишь красно солнышко взойдет,
Со спелых яблок так и каплет мед.
Ах, за твои объятья, недотрога,
Готов бежать от черта и от бога,
Баллыбанат, медовая моя!..
Кончилась песня, и он тут же, без остановки запел на другой мотив:
На подушке бы лежать,
А залезли под кровать
Если петь умели бы,
Там бы не сидели бы
И бойкая припевка:
Курбангали, Кашфулла,
Вот такие, брат, дела!
Кашфулла, что правда, то правда, был не из певучих. У Курбангали слух имелся, но он стеснялся своего толстого голоса, тоже не пел.
- Можете вылезать, - милостиво разрешил певец.
Смеха гостям хватило надолго. Однако у второй сочиненной Вралем песни, заметим кстати, век оказался короток. Забылась тут же. Теперь такие стаканы из картона есть: выпил воды да выбросил. Вот и с песенкой получилось так же.
Как уже сказали, председатель хмельного в рот не брал, но выше угощения, коли от души оно, себя не ставил, и в гости хаживал, и в веселых застольях сиживал, однако такого, когда двое-трое от праздности и безделья собирались вместе и заливали за кадык, терпеть не мог. И, покуда он был жив, Нурислам с Курбангали, коли случалось им в кои веки в глубокой тайне и с оглядкой распить бутылку, старались потом неделю не попадаться ему на глаза. Казалось, строгий, пристальный взгляд ровесника за версту видит их греховность. Даже когда Кашфулла оставил мир, предприятия эти чаще не стали, однако совершались теперь как-то уже вольней и без оглядки. Баллыбанат или Серебряночка, хоть и ворча, но собирали закуску, наливали чаю. "Ну этих гуляк, до старости дожили, а все непутевые. Совсем без Кашфуллы распустились", - вздыхали женщины (теперь уже старушки). Но на дыбы не вставали, в душе, кажется, были довольны. Греха нет, старички их скандала не поднимали, себя не позорили, хоть и выпьют, но достоинство при них. Нурислама, который с войны пришел с орденом Славы на гимнастерке, на каждом собрании как ветерана сажают на почетное место, школьники его рассказы на белую бумагу записывают. Чего же Баллыбанат желать еще? И Кумешбике, жизнь прожив с той досадной мыслью, что золота на свете гораздо меньше, чем серебра, тоже свыклась. В молодости, когда еще сердце трепетней было, то Нажип с Носом, бывало, перед глазами встанет, то Сайфетдин Кистень в мечтах промелькнет, теперь же, образумясь, она все ближе клонилась к мужу. "Мы с Кур-бангали что кадушка с крышкой. Кажись, повезло мне с мужем", - простодушно хвалилась она. А когда старик ее ушел в могилу, порою даже немного душу грызло - за тот грех, что случился в трепетные те времена из-за Нажипа с Носом и Сайфетдина Кистеня в жарких ее помыслах. Хотя, грызи - не грызи, теперь смысла нет. Нажипа еще давно покалечил племенной бык, так и не оправился он, отошел, Сайфетдин, краса мужского племени, не вернулся с войны...
Минуло полгода со смерти Кашфуллы. Падал крупный, колечками, как совиные перья, снег. В дом к Нурисламу пришел Курбангали. Глуховатый, подслеповатый Враль вошедшего в дверь ровесника заметил не сразу.
Про эти беды-недуги, какие дарит старость, есть у Нурислама притча. Как положено притче, она с иносказанием. Враль частенько рассказывает ее молодым. И намек, конечно, нацелен на себя самого.
...Мол, пришла к одному старику Смерть (за тем, за чем она ко всем приходит), встала перед ним и говорит:
- Ну, пошли!
- А ты кто?
- Смерть твоя. Пошли...
- Как, сразу? Могла бы предупредить, - слегка растерялся старик.
- Почему не предупредила? Предупреждала. Три раза даже.
- Когда?
- Сначала зубы тебе повыдергала. Было?
- Было.
- Потом уши тебе законопатила. Было?
- Было.
- А недавно на каждый глаз по бельму посадила. Было?
- Было. Понял...
"Я тоже три предупреждения получил, скоро и вызов придет, - поясняет Нурислам. - Кашфулла на год меня старше, а без всякого предупреждения, разом отправился..."
Курбангали, расспросив о житье-бытье, прошел к столу и сел.
- Душа не на месте, - сказал гость, - сейчас мимо сельсовета шел... стоит как сирота...
О председателе много говорить они не привыкли. Тот и сам говорунов не любил.
- Сними овчинку, ровесник, - сказал Нурислам. - У Баллыбанат уже казан кипит.
- Здравствуй, деверек, - вытирая руки о передник, из-за занавески вышла Баллыбанат. - Как подружка моя, цела-здорова?
- Как есть целиком, ни на золотник не убавилась.
- И пусть не убавляется.
В прежние годы у этих двоих было о чем поговорить. А теперь - словно бы Кашфулла завещал им лишнего не судачить. С прошлого лета как-то и слов поубавилось.
- Если какие намерения есть, Нурислам, не мешкай. Нынче темнеет быстро, могут и лавку закрыть, - откровенно намекнул Курбангали.
- Может, Баллыбанат, ты слетаешь?
- И-и, старик, не пристало бабушке за водкой бегать. Ступай уж сам. Ту бутылку захвати, что с прошлого раза осталась. В чулане на подоконнике стоит.
Сунув пустую бутылку в карман тулупа, Нурислам отправился в магазин. Девушка-продавщица бутылку не приняла, горлышко оказалось с щербинкой. "Ну и пропади ты пропадом, коли щербатая!" - ругнулся Враль, заодно и старуху свою помянул. Однако в магазине щербатую не оставил. Полную бутылку, за которую своими кровными заплатил сполна, сунул в один карман, пустую - в другой и поспешил домой, где уже изнывал гость. По улице не пошел, зарысил напрямик по тропинке, проложенной через сугробы вдоль оврага, который называется Красный Яр. На краю глубокого откоса Нурислам остановился. Стыдно вдруг стало, взыграла мужская гордость. "Какой же я мужчина, если, жену послушавшись, таскаюсь с пустой бутылкой?" - задал он себе глубокомысленный вопрос. Ответ нашелся сразу - вынул бутылку из кармана, лихо размахнулся и швырнул в снежную пропасть. Сделал так - и будто от позора избавился, отпустило дыхание, даже телу стало легче.
