сразу. Дальше были мамины слезы, от которых хотелось прокусить себе не только губу, но и вообще все части тела, до которых возможно дотянуться. Потом мы отмывались и давали маме обещание больше никогда так не делать. А она давала нам обещание ничего не говорить папе. Мы и правда больше так не делали. Ругаться ругались, хлопали, бывало, дверями, говорили разные слова… Но чтобы вот так, с «кийя» и апперкотами – больше не было.
И вообще, если честно, то прости меня, брат. Надо было отдать тебе штаны. Тебе были нужнее… Хочешь, приходи, попроси у меня любые брюки. Я тебе отдам. Правда, теперь они будут велики тебе. Время… Теперь твоя дочь дарит брюки моей. А еще они называют нас папами, а нашу маму – бабушкой. Странно это.
Время… А я его не чувствую. Ну и бог с ним. Пусть себе идет.
Глава 15
Снова про смерть
Бабушка Рива перестала ходить.
Наверное, это обычная бытовая история. Такое случается в тысячах семей. Но это была моя бабушка. И это значило, что я тоже должен за ней ухаживать. Это было главной проблемой для меня в тот момент. Звучит, наверное, очень неблагородно. Но из песни слова не выкинешь, а значит, надо его (это слово) сказать. Тем более что память такая неуправляемая штука – сует тебе под нос именно то, что хочется забыть.
Это было нелегкое время для нашей семьи. Бабушка перестала вставать с кровати, и за ней нужен был постоянный уход. Мы делили эти заботы с папой и мамой. Хотя, конечно, почти все делали папа имама. А я…
В общем, к этому времени мое стремление восполнить все пробелы отрочества разогнало меня до такой степени, что даже я сам не мог управлять собой, не говоря уже о моих родителях. Невозможно уследить, когда это начинается. То, что называют переходным возрастом. Представляете, мне пятнадцать, меня ждут девочки и компания таких же, как и я, юных питкярантцев, а тут баба Рива, которая все время зовет меня – то ей попить, то ее укрыть, то еще что… Я был обречен на эти дежурства и считал себя самым несчастным человеком во Вселенной. Наверное, это закономерно, что, не почувствовав боли, нельзя научиться сострадать, ничего не теряя, нельзя научиться ценить то, что имеешь.
У бабушки Ривы были теплые шершавые ладони и коричневые очки. Она пекла пироги и покупала мне коржики. Стоит только захотеть, и время, разделившее «сегодня» и «тогда», исчезает. Вот она – передо мной: ее мягкий фланелевый халат и передник, пепельно-седые волосы, стянутые в узел на затылке, и походка уточкой. Баба Рива была частью, нет, не частью, а чем-то неотделимым от нашего дома и моего детства. Я не могу вспомнить ее голос. Но так хорошо помню ее теплые руки, как будто она отпустила мои пальцы мгновение назад. И от этого воспоминания становлюсь маленьким и счастливым.
Я сейчас вдруг подумал, что баба Рива никогда не повышала голос и не сердилась. Ни на меня, ни на брата, ни на наших родителей. Ни тогда, когда я, будучи четырехлетним увальнем, выливал на себя и на пол трехлитровый бидон только что купленного ею молока, ни тогда, когда, став пятнадцатилетним, я не торопился на голос, который доносился из ее комнаты. Из комнаты, которую мы до сих пор называем бабиной и из которой она уже не могла тогда выйти. Представляете, ни разу не повысить голос… Наверное, после той жизни, которую она прожила, баба Рива понимала, что просто жить – это уже большое счастье. А жить с родными людьми – подарок Бога.
А Бог, как говорится, волен как давать, так и забирать. Моя мама – дочка бабушки Ривы от второго брака. Ее первую семью расстреляли фашисты в 1942 году. Трех детей и мужа. И бабу Риву тоже расстреляли. Согнали всех евреев местечка к огромной яме и скосили из пулеметов. Она упала живая в эту яму вместе со своими мертвыми детьми, мужем, соседями и друзьями. Вместе со своим расстрелянным миром. А ночью выкарабкалась из-под горы мертвецов, выкопала раненую дочку, похоронила своих сыновей и мужа и ушла с девочкой на руках. Под утро дочка умерла. Бабушка ходила по деревням, пока не встретила в конце войны моего деда Ушера, жена и сын которого насмерть замерзли в том же сорок втором.
За смертью всегда идет жизнь. Жизнью, которая пришла к ним сразу после войны, была моя мама. Они знали, что такое жизнь.
Я помню, как бабушка, когда забирала меня из садика, говорила: «Пойдем домой, майн хаис». Это на идише – «моя радость». И мы шли и разговаривали о том, кем я стану, когда вырасту. Я говорил, что обязательно врачом, как папа. И брат тоже станет врачом. И мы вместе будем всех лечить. И ее, и бабу Клару и деда Давида. Бабушка смеялась и приговаривала: «Ну дай Бог, дай Бог, главное, чтоб ты был мне здоров». А потом, как вы уже знаете, мы пили чай с коржиками…
Баба Рива умерла в мае.
Это была первая потеря в моей жизни. Неосознанная мной потеря, которая росла вместе со мной.
Настоящее горе я чувствую только сейчас. Потому что мало что не отдал бы я, чтобы пить с бабой Ривой чай и макать в него коржики.
Мою дочь зовут Вера. Вера и Рива. Похоже. И глаза похожи. Я точно знаю, что моя бабушка бережет свою правнучку. Так сказать, контролирует из космоса.
Мой брат вернулся из армии. И мы в последний раз поехали с родителями в отпуск: в Крыжополь и Одессу. В последний раз, потому что время, как локомотив, понеслось вперед, скручивая страну в спиральную пружину, которой предстояло разорваться самой и разорвать на части великий Союз. В последний раз, потому что мои двоюродные братья уедут в Израиль. В последний раз, потому что дед уже продал дом в Крыжополе. Тот самый дом с зеленым баком, старым зеркалом, кроватью с шишечками, вязаными подушками, часами с боем и запахом пирожков с вишней. Тот самый дом со старым двором, столом на улице, с запахом преющих яблок и влажной земли. С голосами моего детства. С голосами детства моего отца и моих братьев.
Много лет спустя мы с папой и мамой приехали в Крыжополь, чтобы привести в порядок могилы. Мне было уже больше тридцати. Когда мы вышли из поезда, мне показалось, что состав
