пробил брешь во времени и привез нас в прошлое. За пятнадцать лет там ничего не изменилось. Менялись правительства, разваливались государства, а это местечко хранило свой знойный мир украинского лета. Та же пыльная дорога, те же сложенные из камня заборы, тот же запах… Только не было еврейской речи на улице. Раньше в любом уголке Крыжополя переплетались певучий украинский и ласковый идиш, а теперь дуэта не стало. Евреи уехали. Кроме тех, кто остался навсегда на старом еврейском кладбище.
Знаете, я, наверное, скажу странную вещь. Одно из самых моих любимых мест на планете – это старое еврейское кладбище в Крыжополе. Каждый год, пока мы ездили в Крыжополь, мы ходили с папой и мамой наводить порядок на могиле деда Ушера. После прополки, в которой участвовали все, папа с мамой обычно красили серебрянкой решетку ограды. Меня к этой работе не допускали, потому что после моих трудов на решетку краски не оставалось – она вся была на мне. И потом, естественно, приходилось отмывать ее от меня нереальным количеством бензина, а бензиновое амбре, в свою очередь, удалять купанием меня всего целиком. Короче, пока папа и мама аккуратно пачкались серебрянкой, я гулял по кладбищу.
Оно было огромным и тихим. Каменные полуразрушенные стены отделяли его от суеты мира. И как будто по волшебству, звуки замирали, не залетая на территорию вечности. Огромные вековые платаны закрывали тенью могильные камни, некоторые из которых уже развалились от времени. Солнечные лучи пробивались сквозь огромные листья, чуть шевелящиеся в горячем ветре, и ласкали бликами памятники с шестиконечными звездами и семисвечниками и траву, разросшуюся над теми, кто жил здесь столетия назад. Прохлада и тишина. Я рассматривал сказочные буквы, трогал теплые серые плиты, и мне становилось так спокойно, как не было никогда и нигде. А потом я ложился где-нибудь, где, как я думал, не было могилки, и засыпал. Мне снились люди, которые когда-то жили здесь. Снился мой дед Ушер, которого я никогда не видел. И я не боялся их. Они дарили мне защиту и покой. Меня будили родители или брат, и мы шли обратно к деду Давиду и бабе Кларе. Родители несли с собой грабли, краски, перчатки, перепачканные серебрянкой, а я нес что-то такое, чему даже сейчас не могу подобрать точное определение. Что-то, что дали мне мои предки.
Когда мы приехали туда спустя пятнадцать лет, почти ничего не изменилось. Только трава стала выше, и порядок наводить нужно было не на одной могилке, а на двух.
Две истории подряд довольно печальные. Но что ж поделать, если несколько этих лет были для нашей семьи временем потерь…
Два раза я видел, как плачет мой папа. Первый раз, когда тридцатого декабря, только вернувшись из Крыжополя, где в последнее время он месяцами ухаживал за больной бабушкой Кларой, он позвонил сестре узнать, как дела. Мара сказала папе, что дед прилег отдохнуть и уснул, а баба только что умерла. Второй раз, когда мы приехали через много лет к ее могиле. Папа плакал горько и безутешно, как ребенок, у которого забрали маму. Он им и был.
Дед Давид умер не дома. Не в Крыжополе, где прожил всю жизнь, где с ним здоровался каждый первый. Где он родил сына и дочь и вырастил внуков. После смерти бабы Клары у него случился инфаркт. Потом еще один. Дед больше не мог сам о себе заботиться, и папе пришлось увезти его из Крыжополя в Питкяранту. На другой конец мира. Далеко от той, с которой он прожил такую длинную жизнь. Их не разлучила ни довоенная бедность, ни война, когда дед умирал в одиночке гестапо, а баба вместо лошади таскала в зимней упряжке воду для фашистов, ни послевоенный голод… Их не смогла разлучить жизнь. Да она и не хотела. Они и в старости были прекрасны вместе. Я не помню, чтобы дед при мне обнимал бабу. Но в них было столько любви, что хватало и на детей, и на внуков, и на правнуков.
Когда папа привез деда Давида к нам в Питкяранту, дед сказал, что он нас любит, но не сможет здесь жить. Что его место там, где его жена. Дед часто извинялся перед нами, брал тарелку и, несмотря на наши уговоры, шел в свою комнату. И там обедал со своей женой. Ставил ее портрет напротив и разговаривал с ней. Так же, как десятилетия подряд в Крыжополе, каждый день приходя с работы к накрытому ею столу. Так же, как раньше, он желал ей вечером доброй ночи, а по утрам целовал ее глаза. А потом сделал, как сказал. Не стал жить.
Хорошо, что эта глава – короткая. Я еще много раз буду писать о том, как они жили – мои дедушки и бабушки. Только теперь мне уже не надо будет рассказывать о том, как они умерли.
Глава без номера,
которую нельзя читать детям и можно вырезать из книги, но не из жизни
В следующий учебный год я вошел с показательной неуспеваемостью, неудовлетворительным поведением, полной неуправляемостью и пятеркой по физкультуре. Короче, со всеми прелестями переходного возраста, которыми только можно испугать родителей и учителей.
Ветер свободы уже бушевал не только в радиоэфире, но и в наших головах. Вернее, не ветер, а ураган, который крушил на своем пути все: и хорошее, и плохое. Все, что раньше казалось незыблемым, – рассыпалось в прах. И мы, бунтующие против всего, ничего еще не понимающие, но все уже чувствующие, первыми жадно втягивали в себя этот сладкий воздух свободы. История делала крутой вираж, а мы, вцепившись в гриву времени, подобно диким вольным кочевникам, неслись вперед, подгоняемые бесстрашием молодости и растерянностью взрослых, которые раньше казались нам такими опытными и всезнающими, а теперь не могли ответить на простой вопрос: «What price it?»
Мои волосы стали длиннее, голос ниже, а взгляды на жизнь – гораздо практичнее. Учиться мне теперь было некогда. Все мое время занимала торговля. Вы не ослышались. Железный занавес окончательно проржавел, и в страну сквозь бреши прохудившихся границ хлынули иностранные товары. Как вы понимаете, к нам из соседней Финляндии повезли все, что можно было продать за деньги. Моим основным рынком сбыта была, конечно, школа. Не буду вдаваться в подробности и рассказывать, как мы налаживали каналы поставок, как в свои пятнадцать платили взятки таможенникам и дань большим пацанам, как прятали товар дома среди ненужных теперь игрушек… Скажу лишь,
