женщина, а с ней мужчина, еще более седой.
А в самой глубине зала, один за столиком с двумя опустевшими бутылки китайского пива, сидит парень, голова которого обрита почти налысо.
Я веду себя как мастер-джедай. Останавливаюсь позади стула и не делаю ничего — только пытаюсь силой мысли заставить брата обернуться и увидеть меня.
И конечно же он не шевелится.
Вот этого я понять не могу.
Как Боаз может не чувствовать, что я стою здесь? Как он может не знать, что я тут, совсем рядом, позади него? Теперь, после того как я одолел столько миль?
Я боюсь испугать брата или застигнуть врасплох. Боюсь произнести его имя. Поэтому я молча стою позади него и жду.
Но он не оборачивается. Сосредоточенно поедает ужин, старательно разделенный на части.
Рис. Лапша. Кусок курицы.
Напротив Боаза стоит пустой стул. Я делаю пару шагов и сажусь на него. Я стараюсь понять реакцию брата. В эти мгновения волнение мое настолько сильно, что затмевает здравомыслие. Я — здравомыслящий — понимаю, что, если бы у меня был шанс продумать хорошенько всю ситуацию, я бы смог предугадать реакцию Боаза, а реакция, ясное дело, просто никакая.
Он медленно поднимает голову. Встречается со мной взглядом. И возвращается к еде.
— Хай!
Ничего тупее сказать нельзя.
Такое пустяковое слово. Три буквы, один слог — по большому счету, это даже и не слово вообще. Но я не нахожу другого.
— Хай, — произносит Боаз и придвигает к себе небольшую мисочку с супом вонтон [26], подносит ее к губам и пьет бульон.
Я чувствую, как щиплет глаза от слез, а вот как раз это мне сейчас меньше всего нужно. Просто я чертовски устал. Так устал, так жутко устал… Но все равно. Это непростительно. Я с трудом сглатываю сдавивший горло ком. Глаза перестает щипать.
— Я тебя искал, — тихо говорю я.
Боаз пожимает плечами:
— Ну вот, нашел.
— Ага. Я нашел тебя в Нью-Джерси.
— Ну да. В Нью-Джерси.
Я встаю. Наклоняюсь почти к самому лицу брата и прочищаю осипшее горло.
Глаза снова щиплет. Я прикусываю щеку изнутри.
— Ты, — говорю я, — скотина.
Мой стул переворачивается и падает с оглушительным стуком. Мне хочется, вторя этому звуку, театрально выбежать из ресторана, но вместо этого подошвы моих кроссовок еле слышно поскрипывают, касаясь линолеумного пола.
Оказавшись снаружи, я начинаю расхаживать по автостоянке.
Позволяю себе проронить несколько слез.
Разговариваю сам с собой. По большей части это междометия, приправленные вопросами типа «Почему?».
А еще «Что я здесь делаю?».
И «Чего я ожидал?».
В общем, такая вот прописная экзистенциальная фигня.
Я сажусь на бордюр тротуара. Вытираю лицо рукавом футболки. Утыкаюсь носом в колени и несколько раз глубоко вдыхаю.
Жду. Что по-настоящему глупо.
Потому что брат за мной не пойдет. Можно не сомневаться.
Потому что правда в том, что я — тот парень, который вечно сидит на краю тротуара. Или на полу в своей комнате. Да везде! Я — тот, кто ждет чего-то, что никогда не происходит.
Проходит несколько минут. Я продолжаю ждать. Мое дыхание постепенно замедляется. Плачу я не так уж долго. Но в жизни я плакал немало, поэтому знаю, что щеки мои покрылись красными пятнами. Я выжидаю какое-то время, чтобы лицо пришло в порядок, встаю и возвращаюсь в ресторан.
Боаз — там, где сидел. Он даже упавший стул с пола не поднял. Я подхожу, поднимаю стул и снова сажусь.
Я смотрю на брата и говорю:
— Я здесь.
— Я вижу, — бурчит Боаз.
— Я никуда не уйду.
— Ладно…
— Я говорю не про то, что не уйду из этого ресторана. Я имею в виду: я здесь. Я имею в виду: я пойду с тобой, куда бы ты ни шел, что бы ты ни делал.
— Нет. Не пойдешь.
— Да, Боаз. Пойду. Я здесь.
Брат заказал себе еще пива. Пьет и смотрит на меня.
Я смотрю прямо ему в глаза, хотя больше всего на свете мне хочется отвести взгляд. Понаблюдать за крабами в аквариуме или за хорошенькой официанткой, скучающей за кассой.
Прошло всего тринадцать дней с того момента, когда я проводил Боаза, уходящего от нашего дома, стоя у окна его комнаты с нарисованными на стенах аэропланами и подвешенными к потолку картонными планетами, но мне кажется, что тот день был много жизней назад.
— Я здесь, — повторяю я.
Боаз достает бумажник. Просматривает чек и подсовывает несколько мятых купюр под полупустую бутылочку с соевым соусом.
Он встает.
Похоже, Боаз хочет что-то сказать. У него вид человека, который приводит свои мысли в порядок. Что бы это ни было, я готов слушать брата. Потому что любое сочетание слов, услышанное от него сейчас, было бы лучше, чем ничто. То ничто, к которому я так привык.
Но тут Боаз отворачивается и шагает к выходу.
На этот раз я не переворачиваю стул. Я быстро вскакиваю и спешу за братом. Через парковку. Через безлюдную улицу.
— Убирайся, — кричит Боаз, не оборачиваясь.
Он шагает все быстрее.
— Ни за что.
Брат сворачивает в переулок. Минует несколько многоквартирных домов. Поворачивает направо. Потом налево. Потом опять направо.
Я иду следом.
Как только я вижу вывеску мотеля, меня сразу охватывает облегчение. Отчасти я переживал — а вдруг Боаз в буквальном смысле слова стал бродягой и ночует где придется?
Это двухэтажный мотель, и двери номеров выходят прямо на автостоянку. Боаз быстро взбегает по ступенькам крыльца. Я не отстаю от него. Он подходит к двери номера восемнадцать, достает из кармана пластиковую карту-ключ и проводит по щели запирающего устройства. Приоткрыв дверь, брат придерживает створку ногой и при этом резко протягивает руку и хватает меня за загривок. Он притягивает меня поближе к себе и злобно шепчет, обдавая меня дыханием, прямо в ухо:
— Убирайся отсюда на хрен!
Потом Боаз отталкивает меня, перешагивает порог и захлопывает за собой дверь.
К тому времени, когда я возвращаюсь в наш номер мотеля — замерзший, голодный, на ватных ногах, — Перл и Цим уже спят. По телевизору идет какой-то вялый полицейский боевик.
Они лежат на одной кровати.
И Перл, и Цим одеты, лежат поверх одеяла. Как же я рад видеть эти родные физиономии.
Я очень стараюсь их не разбудить, но Перл, по ее собственному признанию, спит на редкость чутко. Она вскакивает
