class="p">Остальные угрюмо и величаво ждали.
Грачев прервал изучение предвыборной речи сенатора из Вологды на первой полосе и затолкал газету обратно в урну, поглубже.
— Ой, Асланчик, — сказал он так, чтобы услышали все.
Обернулся только Аслан и в вопросительном презрении поднял брови:
— Тут у вас есть баба общего пользования. Я тоже хочу.
Аслан сронил изо рта пенистый плевок подальше и развел руками:
— Это деньги большие стоит, Грачев. У тебя нету таких денег за прокат. Это очень хороший товар, это о-очень дорогое удовольствие.
Смугленький цепко посмотрел на Грачева и разжал красивый рот:
— Можно. Этому можно. — Иди — попользуйся. Только быстро! Быстрей, быстрей…
Грачев, не торопясь, обогнул этих людей и выдавил:
— Большое спасибо.
— Беги, —толкнул его в плечо Аслан и грозно указал глазами на смуглого. — А то ведь Ваня передумает, а ну бегом, ну!
Все сдержанно посмеялись Грачеву в спину.
Дверь 402-ой на стук отпер мигом какой-то мальчик с их курса в беленькой футболочке, синих спортивках и пушистых шерстяных носках.
— Грачев? И ты решил? Кого угодно ждал, ну тебе зачем это? А? Ты что? Вот это да?! Глазам не верю! Ваня сказал, что клюнут прежде всего мальчики да малоопытные. Это ведь такая гуманитарная помощь — для малоимущих. И ты?
— Мне даже бесплатно, — вполголоса сказал Грачев, взглянув на прикрытый вход на дальнюю половину.
— Да? Ванечка сказал? Ну давай. Я тут вроде — конвой, торчу, а куда она денется? Раз попалась — так терпи. Читаю. видишь, да ты посмотри, что ты головой вертишь, видишь, что читаю — «Клима Самгина»! Ты читал, нет? Вот паскуда какой — третий том грызу! Затылок уже ломит! Вот наворочал! А на экзамене, говорят, любят это спрашивать, ты не слышал? Уж и забыл, что в начале было, про что… А волна первая схлынула, и никто что-то больше не идет. Я Ванечке скажу: если и дальше так— так пусть ее лучше на биофак отдать, во второй корпус — чего зря будет простаивать? А народ они голодный, могут на неделю ее взять, круглосуточно и посменно. Хотя, если честно, я вот лично— не стал. Знаешь — мне, Грачев, мне вот как-то противно! Не принимает моя душа.
— Ванечка — это кто? Смуглый такой?
— Рабфаковец, сибиряк, ты знаешь какой четкий парень! Я как на него смотрю — я все тебя вспоминаю: это какая смена идет! Теперь можем уйти спокойно — жизнь веселая без нас не кончится. Мы погудели как следует. и они погудят! Если бы ты видел: ведь он с ней по-английски, ручку целовал, чаем поил, а потом ка-ак сунул по морде— бац! И на пол швырнул — нате, пользуйтесь! В нем точно твой размах!
Грачев нервно поигрывал наружным шпингалетом на двери в ванную. Из ванной вышел свежеумытый, вяло ухмыляющийся товарищ.
— Ну хоть теперь-то все?! — воскликнул с шутливым ужасом мальчик-конвоир.
— Все! А жаль.
И товарищ ушел. Мальчик запер дверь, предварительно попросив отработавшего свое в коридоре:
— Ты там скажи: кто еще хочет — пусть идут.
И обратился к Грачеву:
— А то — скучно, а так хоть, как видео, только без изображения. Хотя некоторые просят смотреть. Но все равно — мне противно как-то, не могу. Грязь! Как захожу —тошнит. Ну ладно, ты давай, не буду портить тебе аппетит. Музыку включить?
— Чуть-чуть, — показал размер музыки пальцами Грачев, щелкнул по синей книге в руке мальчика в беленькой футболке и ступил на дальнюю половину.
— С музыкой все как-то веселее, — рассудил он, навалившись плечом на дверь за собой.
Настольная лампа со свернутой шеей плескала в шторы для большего уюта тусклые и пыльные пригоршнн света, шторы, волнистые, как стиральная доска, плотные и тяжелые, тянулись сорваться с крючков, проло-мить пол. землю, и первым делом он развел в стороны шторы. освободив их от страшной тяжести ночи, — развел влево и вправо, порознь.
И он нагнулся смотреть над снежной рекой, половодьем, но ничего не увидел — не было отзвука привычного, течение подхватило его, и он видел теперь только поток — нет берега, нету. Он уже не останется здесь.
Грачев откупорил форточку:
— Душновато… у вас. Надышали.
Он отодрал от крышки стола лакированную щепочку и стал возить ею по столу, скрести, потом разломил и тут огорченно сунул палец в рот: вытаскивать, выкусывать засевшую занозу.
На низкой кровати с чуть смятым покрывалом синего цвета, украшенным скромным русским узором, сожженным, обугленным пнем торчало длинное, гнутое тело, все пряча под себя: руки, ноги, кожу лица — все смятое, больное, разбитое, чуть скомканное, подобранное в кучу, узлом.
Вы думали: высококвалифицированно поработаю на экспорт. Па-рам-нам-пам. Прам-пам… А получился как бы — коммунистический субботник. Да, — Грачев прислушался к перемещениям за дверью и длинным усилием потушил лампу. — Я даже поверил сейчас, что дубленка, правда, стоила тыщ так… Много. Еще больше! Да. Да. Господи, ну какой же надо обладать нравственной силой, чтобы несмотря на не-вы-но-си-мую! утрату— встать в тот же самый день к станку! Выйти на смену. Не подвести товарищей. Не сдаться, наперекор трудностям. Да. Я всегда боялся величия русских женщин. Вообще — это именно то, на чем я свернул себе шею: ожидать от женщины какого-то пути, избавленья, да еще такого, какого не всякий может быть достоин, и надо еще стать кем-то… Ах, как жаль. Бывает, да. Я думаю, хватит сидеть. Одевайтесь, обувайтесь. Ничего чтобы не забывать, внимательней.
Он заново прислушался у двери. Мальчик, наконец, выбрал в записях музыку, чем-то дорогую ему, и завел что-то бесполое, тягучее и постанывающее, юное.
— Ну, все? — оглянулся Грачев. —Так, а где плащик, душа моя?
Она уткнулась безмолвно в свои колени, обтянутые черным, непрозрачным. на плечах было что-то кожаное, с плечами. туфельки поблескивали,
— Плащик — это наше слабое место, сударыня, — подытожил Грачев, — Я сейчас вернуся.
— Ты все? — встрепенулся ему навстречу мальчик, взволнованно косясь ему за спину. — Или противно стало? Не смог? Тошнит, да?
На плаще мальчик сидел и даже укрывался — и тепло, красиво, у пла-ща хорошая подкладка.
— Сделай чуть-чуть погромче, — попросил Грачев.
— Ну, Грачев! Ну воображала, вот сволочь! — развеселился мальчик и напутствовал его революционно сжатым кулаком. — Ну! С музыкой вперед!
— Ага. спасибо! — бодро откликнулся: Грачев и возвратился на
