смотрю на голубое небо, и это мне нравится. Я смотрю на голубое небо так долго, и это так сильно мне нравится, что я покидаю свою кожу и лечу вверх, ему навстречу, как лужи после дождя возвращаются в небо в жаркий день.
Я покидаю мальчика, лежащего на террасе, и становлюсь голубым небом. Я — голубое небо, и я высоко-высоко над землей и над мальчиком, лежащим на террасе, я свободен, и я парю в вышине. Я голубое небо, и я воздух, я скольжу на волнах ветра, завихряясь и летя вперед, невесомый и нагретый солнцем, над землей и над мальчиком на террасе.
Я голубое небо, и я воздух. Я повсюду.
Я голубое небо и воздух, проникающий в легкие. Я дыхание. Я воздух, входящий и выходящий из белок и птиц, из моей матери и моего отца, из зеленой листвы на деревьях. Я воздух, преобразующийся внутри их тел в энергию, становящийся частицей того, что у них внутри. Я сердце, кости и мысли, непроизнесенные слова в голове мальчика, лежащего на террасе, мускулы моего отца, горе моей матери. Я голубое небо, воздух, дыхание и энергия, составная часть всего живого вокруг меня.
Я смотрю в безоблачное небо, и я повсюду, связанный со всем живым. Я смотрю вниз, на мальчика, лежащего на террасе. Он счастлив.
Дэвид идет за Оливией в кухню, держась чуть позади и на ходу оглядываясь по сторонам: видимо, наметанным взглядом оценивает состояние полов и оконных рам, прикидывая текущую стоимость дома. Привычка — вторая натура. Она наливает бокал вина и протягивает ему.
— Дом неплохо выглядит.
— Спасибо. Есть хочешь? Я сделала салат, — говорит она.
— Нет, я по дороге купил себе сэндвич с омаром. Хорошее вино. Вот, держи, это тебе.
Он протягивает ей небольшой белый бумажный пакет.
— Ой, моя любимая помадка. — Она с улыбкой встряхивает пакетик, еще до того, как открыть его, уже зная, что там окажется, и видит кусок шоколадной помадки.
— Хорошо выглядишь, — говорит он.
— И ты тоже.
Это правда. На нем расстегнутая клетчатая хлопчатобумажная рубашка навыпуск поверх серой футболки, джинсы и черные итальянские кожаные туфли. Волосы, черные, но уже начинающие седеть на висках, намного длиннее, чем он носил раньше. Густые и прямые, раньше короткие, теперь, успев за это время отрасти, они лежат небрежными естественными волнами. Оливии это нравится.
В остальном это все тот же Дэвид. Его оливковая кожа, его очки в роговой оправе, его выступающий кадык, его карие глаза, как у нее, только темнее. Как у Энтони. Потом она замечает его руки — непривычно голые без кольца.
— Прости, что я без звонка, но мне действительно надо было с тобой увидеться, а я подумал, что ты можешь сказать мне, чтобы не приезжал.
— Тогда идем в гостиную.
Он идет за ней, и они садятся на диван — рядом друг с другом, но на вежливом расстоянии. Дэвид вскидывает глаза на стену над камином, где висит фотография Энтони. На его лице отражаются любовь, радость и горе, все это одновременно и в равных пропорциях, как будто эти эмоции борются внутри его за то, какая из них завладеет им полностью. Он шумно и протяжно выдыхает, потом делает глоток вина.
— Я переезжаю.
— Куда? — спрашивает Оливия, в глубине души вдруг испугавшись, что он скажет: «Сюда».
— В Чикаго.
Она все еще не отошла от удивления, вызванного его неожиданным появлением, тем, что он здесь, сидит рядом с ней на диване в гостиной. А теперь еще и это. Родившийся и выросший неподалеку от Бостона, окончивший Бостонский колледж и с тех самых пор занимающийся продажей недвижимости вместе с родителями и братом, Дэвид накрепко связан с Бостоном. Если, увидев его на пороге, она была удивлена, то эта новость стала для нее шоком.
— Почему именно в Чикаго?
— Даже не знаю. Там Салли, а он все время предлагает мне переехать туда и работать на него. Главным образом потому, что это не Хингем. Мне надо оттуда уехать. Там все напоминает мне об Энтони.
Он снова вскидывает глаза на фотографию над камином, как будто включает Энтони в разговор, потом переводит взгляд обратно на Оливию.
— И о тебе, Лив. Все напоминает мне об Энтони и о тебе.
В гостиной повисает молчание. Оливия забывает про свое вино и помадку. Она смотрит Дэвиду в глаза и ждет, ничего не говоря, надеясь не спугнуть то, что он наконец готов произнести.
— Мне нужно уехать куда-нибудь, где я не буду в каждой комнате видеть вас с Энтони. Сейчас, если даже я просто прохожу мимо его комнаты, это выбивает меня из колеи на весь день. Это ужасно. И дело не только в доме, дело во всех. Мои родители и Дуг, они говорят со мной такими печальными сочувственными голосами и смотрят на меня с обеспокоенным видом, и я, наверное, на их месте вел бы себя точно так же, но я не могу этого больше выносить. Я не могу до конца жизни быть тем самым бедолагой, понимаешь?
Оливия кивает. Уж кто-кто, а она понимает.
— Я не могу быть тем самым бедолагой каждый божий день. Я хочу быть Дэвидом Донателли. — На собственном имени голос у него срывается, и он утирает глаза. — Я уже почти не помню, кем я был когда-то. Я думал, со временем станет легче, но почему-то не становится. Даже близко.
— Я знаю, Дэвид. Я знаю.
— Мне даже пришлось начать покупать другой стиральный порошок, потому что от меня пахло вами. Это бред, да?
Оливия качает головой. Это не бред. Она сделала то же самое.
— Ну вот, отсюда и Чикаго, — произносит он так, как будто это очевидный ответ, как дважды два — четыре.
— Мне переезд помог. И тебе тоже поможет.
Переезд на Нантакет спас ее от встреч со всеми, кого она знала, от исполненных лучших побуждений, но больно ранящих добрых пожеланий и жалостливых взглядов, от невозможности не нюхать его подушку и не гладить его обувь, от жизни в выкрашенных в яркие тона стенах, которые должны были быть их счастливым семейным гнездышком. Она поражена, что они с Дэвидом, оказывается, испытывают одни и те же чувства. А еще больше она поражена тем, что он сейчас сидит здесь, перед ней и открыто говорит об этих чувствах вслух. Общается.
Ах, если бы.
— И потом, зачем мне одному теперь четырехкомнатный дом в пригороде? Пора перебраться в
