длинноватые, если уж на то пошло.
— Нормальные, — сказала я.
Вильям снова сел на диван.
— Ну же, Люси, соглашайся, — сказал он. Солнце било ему в глаза, и я подошла к окну и задернула шторы.
— Ты правда меня убиваешь, — сказала я, возвращаясь на место.
И Вильям погрустнел:
— Прости.
Он упер локти в колени и уставился в пол. Я смотрела на него и думала: «Кто ты, Вильям?»
Но это еще не все: по телу у меня пробежал холодок, неприятное такое чувство.
Вильям умоляюще на меня посмотрел:
— Лютик, ну полетели.
Странно, что он так меня назвал. Я хочу сказать, в тот момент это было странно. Неестественно, что ли.
Я спросила:
— Что у тебя за книга?
И Вильям показал мне обложку. Это была биография Джейн Уэлш Карлейль [5].
— Ты это читаешь?
— Да, а что?
Я сказала, что читала эту книгу и мне очень понравилось, на что Вильям ответил:
— Мне тоже, хоть я и только начал.
— Почему ты выбрал именно ее?
Он пожал плечами:
— Одна знакомая посоветовала.
— А-а.
— Мне хочется лучше понимать женщин, вот я и взялся за эту книгу, — добавил он.
Я от души посмеялась, мне показалось, что это очень смешно. А Вильям посмотрел на меня таким взглядом, будто не понимал, что тут смешного.
— Ее написала моя подруга, — сказала я. Но этот факт, похоже, его не интересовал.
— Просто слетай со мной на Кайманы, — начал он снова. — Туда отправимся в воскресенье, обратно — в четверг. У нас будет три дня отдыха.
— Я завтра тебе отвечу. Это достаточно быстро?
— Не знаю, почему ты просто не согласишься, — сказал он.
— Я тоже не знаю, — сказала я.
Затем мы заговорили о девочках. Я упомянула, что пытаюсь вызвать у себя видение о беременности Крисси — вроде того, какое было у моей матери про меня.
— Но у меня не выходит. Я не вижу, получится ли у нее забеременеть.
— Нельзя заставить себя что-то увидеть, — сказал Вильям, и он был прав.
— Ты прав, — сказала я.
Вильям махнул рукой:
— Она еще забеременеет.
— Надеюсь, — сказала я.
Я чуть не передала ему слова Крисси о том, что он ведет себя как говнюк, но этот человек, сидевший напротив меня, без усов и с короткой стрижкой, выглядел каким-то странным, чужим. И я ничего не сказала.
Вильям чмокнул меня в щеку и ушел.
* * *
Лежа в постели и думая о Вильяме, о его усах и о нашей беседе, я вдруг осознала: «Он потерял авторитет».
Я села в постели.
Я встала и прошлась по квартире.
И все равно: он потерял авторитет.
Из-за того, что сбрил усы?
Возможно. Кто знает.
И вот что мне вспомнилось.
Через несколько лет после того, как я ушла от Вильяма, у меня завязались отношения с мужчиной, который жил напротив одного музея на Манхэттене. Этот мужчина меня любил, он хотел на мне жениться (он же водил меня в филармонию), но я не хотела за него замуж. Человек он был хороший, но с ним я испытывала тревогу. А вспомнилось мне вот что: в окна его квартиры всегда виднелась башенка музея. Каждую ночь — я бывала у него раза три в неделю — в башенке горел свет, и я всегда представляла, что там засиделся допоздна кто-то из музейных сотрудников; иногда я представляла мужчину — то молодого, то пожилого, — иногда женщину, и человек этот так любил свою работу, что трудился до глубокой ночи, и при мысли о том, как ему — или ей — одиноко в пустой башенке музея, я ощущала прилив нежности. Какое это было утешение!.. Из ночи в ночь, глядя на свет в окнах, я думала об одиноком человеке в башенке, и это меня утешало.
Лишь годы спустя я осознала, что ни разу — будь то в пятницу, субботу или воскресенье — не видела окна темными, свет горел всегда; лишь много лет спустя я осознала, что никто не работал в башенке с полуночи до трех ночи, когда на улице уже светлело и не было видно, что лампы внутри по-прежнему включены… Лишь много лет спустя я осознала, что поддерживала себя при помощи мифа.
По ночам в башенке никого не было.
И все же оно не исчезло из моих воспоминаний — чувство утешения, спасавшее меня из ночи в ночь в ту пору, когда я ушла от мужа, и мне было очень страшно, и рядом спал мужчина, который меня любил, но с которым мне было тревожно. И свет в башенке помог мне все это пережить.
Но свет оказался не тем, за что я его принимала.
* * *
То же и с Вильямом.
В голове не укладывалось; меня будто подхватила гигантская волна. Вильям был мифом, как свет в башенке, только я всю жизнь прожила, веря, что он чего-то стоит.
А потом я подумала: «Нет, чего-то он да стоит!»
Я сидела в кресле у окна и смотрела на огни города. Из моей квартиры виден Эмпайр-стейт-билдинг, и я долго смотрела на него, а после взглянула на дома напротив, там всегда где-нибудь горит свет.
И я подумала: «Придется изо всех сил делать вид, что ничего этого не произошло».
Мне хотелось оградить Вильяма от своего озарения. И себя мне хотелось оградить тоже. Это правда, но главным для меня было — и я говорю это со всей откровенностью, на какую способна, — чтобы Вильям ни на каком уровне не почувствовал, что утратил в моих глазах авторитет.
Но Гензель и Гретель, которых я пронесла через всю жизнь, куда-то исчезли. Я больше не верила, что Гензель укажет мне путь. Мне больше не было с Вильямом безопасно — и все тут.
Я знала, что снотворное мне не поможет. Я встала и прошлась по квартире, а потом долгое время сидела в кресле у окна.
Я думала о наших девочках. Больше всего в Вильяме нуждалась Бекка — в фигуре отца, обладающего авторитетом, хоть она и не употребляла в его отношении это слово. Но я очень растрогалась, представляя ее милое детское личико. А еще я думала о Крисси, в ее глазах Вильям, вероятно, тоже до сих пор не утратил авторитет, он же все-таки ее отец. Но Крисси всегда была — как мне кажется — больше подготовлена к подобной утрате, чем милая Бекка. Кто знает почему? Кто знает, почему один ребенок получается таким, а другой — другим?
На рассвете я написала Вильяму: «Хорошо, я с тобой поеду». И он сразу ответил: «Спасибо, Лютик».
Потом я уснула.
Поздним утром я раскладывала на кровати одежду, которую планировала взять на Каймановы острова. То и дело я прерывалась и садилась на краешек кровати, чтобы подумать. Конечно же, я знала, почему Вильям позвал меня на Кайманы, а не куда-нибудь еще. Я представила, как мы лежим на шезлонгах, под солнцем, как раньше лежали они с Кэтрин. Я представила, как он читает биографию Джейн Уэлш Карлейль, а я читаю что-то свое; представила, как мы откладываем книги, чтобы поболтать, а потом берем их снова.
Я села на краешек кровати и сказала: «Ах, Кэтрин…»
А потом подумала: «Ах, Вильям!»
* * *
Но когда я думаю «Ах, Вильям!», не подразумеваю ли я и «Ах, Люси!» тоже?
Не подразумеваю ли я: «Ах, все… Ах, дорогие все, кто живет в этом большом мире, мы не знаем друг друга и даже себя самих!»
Хотя чуточку, самую малость все-таки знаем.
Но все мы мифы, миражи. Мы все загадочные создания, вот что я пытаюсь сказать.
Пожалуй, это единственная в мире вещь, которую я знаю наверняка.
Я хочу поблагодарить следующих людей.
Прежде всего и превыше всего — мою подругу Кейти Чемберлен, чья способность распознавать фальшивые ноты определила развитие моей карьеры.
Далее — моего бывшего редактора, ныне покойную Сьюзан Камил за то, что верила в меня и тем самым подарила мне свободу писать то, что я хочу и должна писать.
Также я очень признательна своему нынешнему редактору, замечательному Энди Уорду, достойно продолжившему дело Сьюзан; моему издателю и заступнице Джине Сентрелло; всей редакции «Рэндом хаус», которая очень мне дорога; моим надежным и невероятно чутким агентам Молли
