своего волнения. Просто не верится, что мы воплотили эту авантюру в реальность. Маргарет приехала.
– Я Гея, – произношу я как можно более четко.
Я не знаю, уместно ли пожимать ей руку, и в итоге у меня выходит какой-то небольшой поклон. Она мне улыбается, и это немного успокаивает.
– Я знала Дороти много лет назад, – продолжаю я, оглядываясь на Аделаиду, чтобы она переводила. – Этот магазин был ее царством…
Я делаю шаг назад, чтобы ее впустить. Отступают и Анджелина, и Аделаида с Присциллой.
– Приятное место, – отмечает Маргарет, осматриваясь. Она подходит к латунному торшеру и легонько до него дотрагивается.
– Пришлось постараться, чтобы вернуть магазину прежний вид, – объясняю я, не умея скрыть гордость. – Но мы рады, что это того стоило.
Она кивает.
– Несомненно, дорогая.
– Это Аделаида, Анджелина, Присцилла и… Арья, – по очереди представляю их я. – Мы работали в команде.
– В настоящее время магазин продается, – вступает Аделаида. – Его выкупило одно агентство недвижимости, которое не имеет к этому району никакого отношения. Оно хочет продать его тому, кто больше предложит, и им неважно, будут здесь игровые автоматы, очередной фастфуд или салон сотовой связи…
– М-м-м, понимаю, – с сожалением отвечает Маргарет. – В Лондоне история та же. Город разрастается, люди вынуждены жить все дальше и дальше от центра, улицы наводняют бездушные заведения…
Я не ожидала, что такая богатая женщина окажется столь отзывчивой, но, полагаю, это у нее от матери. Маргарет поднимает с полки хрупкий стеклянный колокольчик, рассматривает его и кладет обратно.
– Дороти вложила в это место всю свою душу, – говорю я шепотом.
Я хочу сказать что-то впечатляющее, эффектное, но ничего не приходит в голову. Чувствую, что Маргарет отстраняется. Аделаида приглашает ее пройти в некое подобие гостиной, которое мы организовали. Ей – диванчик, а нам – несколько кресел вокруг журнального столика. В центре столика торт Анджелины и дымящийся чайник с фарфоровыми чашечками из английского сервиза.
Когда мы все рассаживаемся, в воздухе повисает неловкое молчание. Похоже, Маргарет неудобно на диване, он под ней слегка проваливается: опираясь на трость, она пытается держать ровную осанку. Аделаида сидит на краешке кресла, наклонив ноги в сторону, как принцесса Кейт. Арья устроилась у мамы на коленках и вытянулась вперед, чтобы не упустить из беседы ни слова. Присцилла стоит в сторонке, не выдавая никаких эмоций, – видимо, это профессиональная деформация.
Я разливаю чай по чашкам, изо всех сил стараясь контролировать дрожь в руках, и вспоминаю о Дороти, которая делала то же самое в день, когда я с ней познакомилась. Атмосфера тогда, разумеется, была куда более непринужденная, но и так тоже ничего.
– Ваша мать часто угощала чаем своих покупателей, – начинаю я, прочистив горло. – Как-то раз она угостила и меня.
– Моя мать?
– Дороти, – уточняю я, протягивая ей кусочек торта на блюдце.
Маргарет ставит блюдце на стол. Обводит нас недоумевающим взглядом.
– Но я не ее дочь.
– Как так?! – Аделаида ошеломленно на нее смотрит, забыв перевести то, что все мы и так уже поняли.
– У Дороти не было детей, – продолжает Маргарет, в растерянности глядя на нас.
Мы застыли в своих креслах, словно статуи.
– Перед самой Первой мировой войной Дороти вышла замуж за брата моей матери, Люка Фримана. Род у нас древний, уважаемый, и мать дяди Люка, моя бабушка по материнской линии, брак этот не одобрила: Дороти была из разорившейся дворянской семьи. Но настоящая проблема всплыла, когда выяснилось, что она не может иметь детей. Дороти очень хотела дочку, и не только из-за того, что все требовали от нее продолжения рода. После долгих лет безуспешных попыток мой дядя ушел от нее к другой женщине, которой уже успел заделать ребенка. Вот такая несправедливость: в то время мужчинам прощалось все, а женщинам – ничего.
Мне вспоминаются строчки из письма Дороти, где она рассказывала о своем бегстве, и в свете этого откровения они приобретают новый оттенок.
– Я не помню, когда уехала тетя Дороти: я тогда была слишком маленькой. Она, по сути, меня никогда и не знала. До нас периодически доходили слухи, что она разорена, что у нее никого нет, что она так и не смогла устроиться в жизни… и наконец, что она открыла комиссионку на окраине то ли Рима, то ли Милана.
Ни у кого из нас нет сил ни отвечать что-либо, ни выражать досаду. Мы ставим на стол свои чашки, утратив всякое желание пить чай.
– Когда мне сообщили, что она завещала мне этот магазинчик на юге Милана, я не захотела его принимать. Решила, что на нем наверняка висит куча долгов, и вообще неизвестно, какие там могут быть подводные камни. Вот почему я отказалась, даже не посмотрев на него, не разузнав о нем и вообще не особенно об этом задумываясь. Конечно, теперь, когда я сюда приехала, я вижу, что это чудеснейшее место, обустроенное энергичной, горящей своим делом женщиной. – Она улыбается нам. – Я очень тронута, что обитель моей тети вам так дорога. Что вы хотите спасти ее любой ценой. Я очень тронута, что вы мне позвонили.
Я смотрю на Анджелину, Аделаиду, Арью и Присциллу, которые, выпрямившись, сидят на обшитых парчой креслах. Перед ними стоят изящные чашки, над которыми еще поднимается пар, блюдца, на которых лежат нетронутые кусочки торта, и мне поневоле становится стыдно за нашу наивность.
Маргарет отпивает из чашечки глоток чая, хотя видно, что делает она это нехотя, и вдруг спрашивает:
– А у вас не найдется капельки виски для вкуса?
– Сбегаю в «Ничто», принесу! – восклицает Анджелина, мгновенно вскочив на ноги.
Мы молча ждем, пока она вернется. Минуты тянутся, и я вожу глазами по комнате, пытаясь не пересекаться взглядом с остальными. Зачем Дороти писала письма дочери, которой у нее не было? Отчего чувствовала эту потребность? Может быть, все эти предметы «Нового мира» нужны были ей, чтобы заполнить бездонную пустоту в ее сердце?
Мы с облегчением встречаем вернувшуюся Анджелину.
– Я понимаю и уважаю то, что построила моя тетя, – продолжает Маргарет, сделав глоток чая с виски, и я боюсь, что догадалась, к чему она клонит. – Но, к сожалению, я ничего не могу для вас сделать, – заключает она.
Я сжимаю в кармане глиняного гуся. Меня просто убивает хладнокровие Маргарет. Еще несколько минут назад я гордилась этим местом, а сейчас я вижу в нем только старый магазин, который, пусть и значил для кого-то многое в прошлом, сейчас не значит ровным счетом ничего.
Допив свой чай, Маргарет ставит чашку на столик. По комнате эхом разносится звон фарфора. Я представляю, как он прокатывается через улицу и разлетается по всему району.
– Почему бы вам его не купить? – спрашивает она с такой простотой, что волей-неволей начинаешь верить в ее искренность. – Вы молоды, горите общим проектом.
Нам? Купить магазин? Без гроша в кармане, каждая со своими проблемами…
У Аделаиды уже нет сил переводить наши жалкие ответы.
К глазам подступают слезы, но мне удается сдержать их. Я вспоминаю о синьоре Далии и говорю себе, что, пожалуй, даже лучше, что она не пришла. Избавила себя от разочарования.
– Что ж, так или иначе, я хотела передать вам вот это, – говорю я, протягивая Маргарет письма ее тети. Уже не как искорку, которая разожгла бы ее энтузиазм, а как некое подобие утешительного приза.
Маргарет с благодарностью их принимает.
– Прошу прощения, но мне нужно спешить на самолет.
Не передать словами, с какой надеждой я смотрю ей вслед и жду, что она обернется, скажет, что передумала. Она ступает неспешно, стуча тросточкой по асфальту, удаляется шаг за шагом. Четыре метра, три, два… Она подходит к машине, водитель открывает ей дверь и помогает сесть. Автомобиль скрывается в конце улицы. Маргарет сделала выбор. Маргарет не ее дочь. Маргарет уехала.
– Вы что, привидение увидели?
Ничего не подозревая о нашей встрече, Шерсть-
С-Примесью-Шелка врывается в магазин, как всегда, в своей торопливой манере, будто мысленно уже бежит в следующее место в ее списке. В одной руке у нее
