- А что они великий чин совершили, этого мало? Пишите! И молчать! Отец Евсевий, вы что? Воле милостивца, говорю, ныне прекословить - грех неизреченный...
- Ладно. Вот еще что. Там, в пункте третьем прибавить...
Гервариус писал. Опять принимались спорить. Вокруг давно уже весело стучали стаканы. Седые француженки сосали зеленый ликер из высоких рюмок.
- ...Что? Родственникам? Родственникам? Это кому же например? Ни копейки. И никакого такого пункта не будет. Нет у меня достойных родственников...
- Осмелюсь напомнить... Единственно ради крепости завещания. Если ничего не отписать, опасаюсь, оспаривать будут... Через окружный суд-с... И арест на весь капитал на срок самый неопределенный...
- Арест? Мое завещание оспаривать? Мое? Мое? Кто же осмелится?
- Кому не лень... Да вот хоть бы Константин Макарыч... На пари готов! В тот самый день дело начнет. Завтра же. И тю-тю...
- В какой такой тот самый день? А? Ты это что, дурак? Какое такое завтра? А! По-твоему, если завещание аккуратный человек пишет и, как верный сын церкви, все по чину, так уж по-твоему завтра того... как его, этого... Да я тебя...
Слюна потекла из-под напомаженных усов. Рюмку бросил на середину стола белой слабой рукой. Сверкнули камни.
- Отец Евсевий! Там в седьмом что ли пункте, где о частных лицах, вычеркните без замедления дар мой коллежскому секретарю Гервариусу.
- Так посрамится восставший на милостивца... Голос рыкающего умолкает и зубы скимнов сокрушаются...
Шумели. Корнут пододвинул бутылку. Наливал, пил, смотрел глазами тусклыми в глаза седых трех женщин. Жеманно отвечали улыбками узких, карандашом удлиненных красных губ.
Скоро задремал под гул и звон. Поплыли видения великой славы и торжества. На золотой колеснице гроб золотой. И кони тоже золотые... Да, кони искусственные... для проформы. А в колеснице двигатель... Да, да, автомобиль.
Мелькали перед дремотными глазами одежды торжественные и склоняющиеся головы. Правительственное войско и седые француженки. С широких шляп черный креп до земли.
Улыбался, пустив слюну на скатерть.
К министерству внутренних дел колесница золотая подъехала. А на колеснице-автомобиле с золотыми конями на колесах давно не гроб, а кресло покойное. С кресла встает, по красному сукну идет.
- Здравствуйте, ваше высокопревосходительство.
Дремлет-спит. Не страшны горбатому Корнуту гримасы подкравшейся смерти. Верит в величие свое Корнут. И все, что ждет его, для него лишь праздник величия на удивление ничтожным.
А смерть гримасничала, за усы Корнута дергала, пальцем желтым на него, спящего, собутыльникам грязным показывала.
- Завтра, завтра я от вас его отберу.
XXXVI
Член Союза русского народа Шебаршин Кузьма Кузьмич не унывал. Давно объявлено о его несостоятельности. Векселя подписывает супруга, Анна Яковлевна.
Располнела, одышкой больна, из дому не выезжает, дома в шелковых капотах ходит. Старее стал домик их несуразный, облупленный. Но так же гудит по ночам. Музыка, споры, карты. И над всем этим витают всегдашние мечты хозяев о Петербурге. Но бессловные уж мечты. Последняя попытка переселения подорвала кредит Кузьмы Кузьмича. Менее полугода прожили на Морской, от долгов бежали спешно. Ну, здесь, в родном медвежьем углу, хватает и на шампанское. А мясникам, курятникам и прочим годы приходится ждать.
Вести о похождениях и предприятиях Корнута приходили в Шебаршинский дом незамедлительно. И то Кузьма Кузьмич бегал по комнатам и кричал:
- Опека! Опека! Это черт знает что...
А супруга возражала нелюбезно:
- Опека! Моего брата в опеку? Не было такого позора в нашем роду. И не будет, не будет. Не допущу. Сегодня его в опеку, завтра меня...
- Нечего, матушка, опекать-то...
- Что?
- А то. Нищих не опекают.
И сердились друг на друга. Кузьма Кузьмич прикидывал, сколько на их долю придется в случае, и сколько можно опекой уберечь. Но приезжали гости, вертелся вал дребезжащей многолетней шарманки их кабачка. Забывал до следующего раза. А при следующей потрясающей какой-нибудь вести о Корнутовой веселой жизни за завтраком марсалу сосала Анна Яковлевна, платочком слезы утирала, причитала:
- Ведь болен он, болен, Корнут. Явно ненормальны поступки. Предприми ты что-нибудь. Для его же пользы; не для чего-нибудь, для его же пользы. Опека, что ли... Как у людей делается. Обирают его кому не лень. Вчуже жалко. И для его же пользы в санаторию что ли поместить... Ведь брат он мне. Чего молчишь? Несуразный ты, Кузьма Кузьмич. Другой бы...
- Ну, уж позвольте! Это ты, матушка, несуразная... как и вся ваша семейка. А ты что это про опеку вспомнила? Эту-то его жертву, пятьдесят тысяч, никак нельзя неразумной назвать. Патриотическое дело. Высокопатриотическое дело! Это не на цыганок-с...
- Да не все ли равно. Капитал тает...
- Обязанности гражданина, матушка, превыше капитала. Да-с! К тому же в такое время живем, что можем остаться и без головы, не только без капитала, если не будем по мере сил на алтарь отечества...
- Да брось ты... Какой такой алтарь, когда человек с пьяных глаз направо-налево... Этих ваших мракобесов никакими мильонами не накормишь...
- Что? Что-с? Что изволили сказать-с? Не позволю в своем доме о святых моих убеждениях...
- Не ваш он, дом-то, Кузьма Кузьмич.
- Что! Что! Весьма сожалею, что не знал о вольномыслии вашем в свое время.
- Это до свадьбы, что ли?
- Вот именно-с.
- Да, жаль. Была бы теперь при своем капитале.
Кузьма Кузьмич, захлебываясь, допивал кипяченое молоко - вина не пил - и, сплюнув, убегал, крича в дверях:
- Из всей из вашей семейки Корнута одного уважаю. И не будет тебе никакой опеки... Пальцем не пошевельну.
И уезжал на заседание в отдел.
А супруга долго плакала, маленькими глотками пила марсалу, заедала бисквитами, пыталась сосчитать общую сумму долгов и оценить выгоды опеки.
Звонок первого гостя. И спешила в будуар, и, напудренная, искренне веселая, крутила шарманку привычной болтовни.
К ночи ссоры супругов бывали только из-за винта и фальки. Но за один стол садились редко.
Смерти Корнута ждали оба. Разбудил раз Кузьма Кузьмич супругу. Оглянула штофные стены спальни; глаза заплывшие терла, спрашивала шепотным криком:
- Что? Что? Горит?
- Нет-с, а что это вы во сне даже про братца Корнута не забываете. Сейчас кричать изволили... несуразное, конечно, но понять все же можно, что про похороны и про наследство...
- Кузьма Кузьмич, что вы! Бога побойтесь...
- Мне что. Не я сон видел.
- Какое наследство! Сестра при брате не наследница.
- Вот то-то и я думаю. А у вас, Анна Яковлевна, сны... Слова разные выкрикиваете. Нехорошо-с...
- Ах, Кузьма Кузьмич. И сна я, кажется, такого не видала.
Но оба тайно верили в завещание Корнута. У них же в дому как-то давно за ужином говорил:
- Почему братьям? Закон неправилен. Вот Ольга Ивановна Нюнина хлеще любого мужчины делами вертит. Братья! Да иной раз братья...
Запомнилось. А при всегдашнем безденежье обоим Шебаршиным казалось, что уж Корнут про сестру Анну говорил. А про то, что завещание у Корнута есть, доподлинно знали. Корнут же переписывал завещание не раз.
Шли дни. Новые вести про Корнута.
- Водянка.
Анна посылала экономку в собор служить заздравный молебен. И сама в желтой штофной спальне коленопреклоненно молилась перед киотом.
И пришло известие о Корнутовой кончине. Из дому Раисы Михайловны дворник.
- А к нам вот какая телеграмма.
Анна Яковлевна заплакала. Платочек кружевной к лицу. Кузьма Кузьмич в развалку бегал, бархатными штиблетами шаркал вкруг нее, приговаривал:
- Нет! Те хороши. Раисе телеграмму... Те-то хороши. Раисе! Мне не могли? Ну, тебе не могли? Раисе! Раисе! А я через дворника... Через хама...
И ползала-квакала у ног их противная, жуткая.
- Ан вам-то, поди, не отписал.
Взглянула Анна на мужа, поняла его мысли. И страшно ей .стало,••• что у нее, верно, такие же глаза. Сказала, закрываясь платочком:
- В спальню пойду. Не мешай.
К вечеру, когда гости съехались, обоим Шебаршиным казалось, что Корнут отписал им много. Но сколько? Макаровичам часть, Семенову сыну другую, третью им, Шебаршиным. Но тогда четвертую - Брыкаловой Любови. Ну, пусть. А сколько же? По мильону - четыре мильона. А было ли у Корнута четыре?
С винтового стола Кузьму Кузьмича пересадили играть в фальку. Очень уж путал; и меньше малого не назначал, чуть в карты заглянув.
- Ну нет-с! Не говорите мне про успокоение. Вот вы, Петр Михайлович, полицеймейстер, а что вы знаете? Нет, что вы знаете?
- Я? Все, конечно, знаю, что знанию моему подлежит.
- В карты, господа, в карты смотрите!
- И правда, Анна Яковлевна! Многоуважаемая хозяйка, опять нам как бы без пяти не остаться...
- Нет-с! А подлежит вашему ведению так сказать учет общего настроения? А? Тут Суворовым надо быть, Суворовым и Маккиавелием вместе. Встретил человека, в глаза ему, в глаза ему, шельме, смотри: кто? Да знаете ли вы, что всякий необеспеченный человек уже революционер... Что? Да-с! Да-с! И именно теперь. Теперь более, чем когда-с. Пять лет назад... Это то, что выловили всех и успокоились! Напрасно. Напрасно-с! На огороде бывали? Не бывали-с? А полезно. Полоть! Полоть-с! Ежедневно полоть, ежечасно. Опасности нет? Вы говорите - опасности нет? О-го! Ну да. Для вас опасность только тогда, когда гром грянет. Но огород, огород, говорю я. Что вы скажете про огород?
