Он откашлялся и возвысил голос:
— Я назначаю командиром отряда подполковника Веретеньева. Господин подполковник Веретеньев, вы слышите?
— Слышу, ваше превосходительство, — откликнулся Веретеньев. Он только что успел войти и стоял, изогнувшись, у стены. — Слышу и смею заверить честным словом офицера, что задание будет выполнено, несмотря ни на какие дороги, ни на какие снега.
Петров посмотрел на него недоуменно.
— Вот ответ, достойный офицера! — воскликнул генерал. — Заседание закрыто. Подполковник Веретеньев имеет зайти ко мне завтра за инструкциями.
Он шумно отодвинул стул и встал. Офицеры поднялись, провожая его. Тотчас по его выходе языки развязались.
— Приподъемился!
— Ну, Веретеньев, с крестиком!
— Кто б ожидал! Такой болван!
— И везет же человеку!
— Сегодня вспрысни!
— Господа офицеры! Это идея. Прошу вас ко мне сегодня вечером! — пригласил Веретеньев. — И вас также, господин штабс-капитан, — обратился он к Петрову.
— Благодарю вас, — сухо ответил Петров. — Я вот что вам должен сказать. Вы серьезно подумайте о транспорте. О вьючном транспорте. На лошадях по горам далеко не уйдете.
— Мой начальник транспорта об этом позаботится, — весело воскликнул Веретеньев. — Я отступать не намерен.
— И потом не мешало бы, насколько позволит время, подготовить солдат.
— Что такое? — поднял брови Веретеньев, — солдаты готовы. Они должны быть готовы. Пусть попробуют у меня не быть готовыми. А? — бравировал он перед офицерами.
— Ну, как знаете, — мрачно сказал Петров и, откланявшись, вышел.
— Нет, каков? — послал ему вслед Веретеньев.
Его окружили, перед ним заискивали, ему льстили.
Он же чувствовал себя уже «героем Банэ». Ковры он достанет. Настоящие… Как их… Неужели забыл?
Петров прошел селение и вышел к озеру. Хотя самолюбие его было уязвлено всем происшедшим, он был мрачен не от этого. Его мучило другое. Полгода нет писем от жены. Заказные приходят назад с отметкой, что она на своей квартире не проживает. Знакомых и родных в Тифлисе никого. Адресный стол не отвечает. Что с ней? Дуня! Дуня! Отпроситься в отпуск и самому поехать невозможно. Он уже привык к этой постоянной грызущей тоске, но иногда она, как сейчас, вдруг с такой силой нападала, что нельзя справиться. Дуня! Дуня! — беззвучно звал он ее. Серое, хмурое озеро металось в пустынных берегах, такое же тоскливое, как мысли Петрова. Дуня! Дуня! Крупные чайки ныряли и кричали над озером. Дуня! Дуня!
Из штаба выходили офицеры, окружая Веретеньева.
— Одну минуту! — вдруг отстранил он их и остановился на пороге, достал записную книжку. — Кер… Кер… Керманшахские! Вспомнил! — Он быстро стал писать в книжке.
— Голова! — сказал кто-то из офицеров. — Он уж мозгует.
— Так, маленький план, чтобы не забыть, — таинственно улыбаясь, ответил Веретеньев. — Ну, пошли?
В книжке записано было: настоящие керманшахские.
Поезд уже второй час катился вниз с невысокого плоскогорья к Урмийскому озеру. По обе стороны за окнами тянулась унылая солончаковая степь. Безоблачное, но туманное небо висело низко. Все чаще поблескивали перламутровые пятна стоячей воды. Ослабов сидел в углу купе, обхватив руками остроконечные колени, насторожившийся, тревожный, угловатый. Чем ближе подъезжали к месту службы, тем больше была его тревога. Часов пять тому назад в его купе вошли два перса с гаремом из трех женщин. У первой из них на руках был ребенок. Ослабов любил детей. Он взял ребенка за ручку, а ручка была вся черная. У второй женщины на руках был другой ребенок, кричащий, страшный, чугунного, как бывает при черной оспе, цвета. И как только увидел Ослабов больного черной оспой ребенка, в него заполз рабский, совсем для доктора неприличный, страх заразы. Там, в Петербурге, он не испугался бы и черной оспы, не испугался бы и умереть, заразившись от больного. Но здесь, на фронте, смерть ему представлялась непременно «героической». От пули в бою, на перевязке под обстрелом или еще как-нибудь в этом роде. Эти же три женщины, закутанные в черные плащи с черными волосяными сетками на лицах, сели рядом, как вестницы смерти будничной и потому отвратительной. Персы со своими женщинами и детьми вскоре вышли из вагона, но Ослабов не двигался с места. Минутами ему казалось, что у него подымается температура. За этой тревогой стояли другие. Куда он едет? Какие люди встретят его? Хороши ли военные дела на этом фронте? И что потом будет с Россией? Но огромные страшные вопросы стояли где-то вдали. Страх черной оспы мучил больнее.
Кондуктора висели на тормозах: поезд катился, как с горы. Вдруг длинной белой полосой между солончаковой землей и мутным небом появилось озеро. Картина нисколько не оживилась, даже наоборот, острей почувствовалась безотрадность пейзажа.
Поезд остановился.
Ослабов выглянул в окно. Все было серо. На пыльной земле лежали доски, войлок, низкие катушки колючей проволоки, валялись ящики, камни, куски железа, обрывки каната, и все было сверху присыпано мелким мусором, коробками из-под папирос и консервов, клоками бумаги, соломы, тряпья, щебня, прахом и пылью.
«Отчего мы остановились?» — подумал Ослабов.
И в эту минуту увидел, как из вагона стали вываливаться, словно кули, солдаты.
«Неужели приехали?» — догадался он, ему стало тоскливо от этого мусора, от всей этой неприглядности.
Неловко сгорбившись, он вышел и остановился у вагона. Кругом него копошилась, гудела, ругалась и громыхала сапогами серо-зеленая солдатская масса.
— Приехали? — беспомощно спросил он кого-то. И голос его потонул в шуме. У самого его лица кривлялось и дергалось искаженное лицо солдата. Слишком курносый, а может быть, искалеченный болезнью нос, вздернутая над бледно-розовой беззубой десной раздвоенная губа, маленькие, острые, голубенькие, как веселенький ситчик, глаза, завалившийся к затылку лоб и торчащие скулы. Поток ругательств вылетел прямо в лицо Ослабову, и он увидел толстый, короткий, покрытый белым налетом язык в изрыгающем ругательства рту.
— Приехали! — кричал солдат. — К черту под хвост приехали! Я ж говорил, расшибем вагоны и утекем.
— А куда ж бы мы утекли? Ведь она тут кругом, Персия поганая.
Ослабов увидел другое лицо, заросшее рыжей щетиной, распотевшее, растерянное и любопытствующее. Но его тотчас заслонило третье, все заклепанное крупными веснушками, с торчащей бородой и алыми, налитыми кровью глазами.
— За царя! — кричал третий солдат. — Стало быть, за отечество! А не хошь, так ложись под розги. Тут тебе царский фронт, а не чертов хвост. За такие слова до белой кости порют.
— Чего же ты распалился! Шипит, как сковорода, — опять сказал второй, добрый.
— Персия так Персия. Везде люди живут.
— Люди живут, а нас, как мочалку, мотают! То к черту на затылок, то к бесу под задницу, — кричал первый.
— Теплынь-то какая! — умиротворял второй. — У нас-то, в Орловской, небось морозы трещат.
— Стройся! — надрываясь, кричал откуда-то чей-то не умеющий еще командовать голос.
Никто его не слушал. Вскидывая друг другу на плечи сундучки, узлы и корзинки, солдаты толпились, спорили, кричали и вдруг двинулись всей массой куда-то вбок.
От запаха пота, от чужого дыхания, от ругани и тесноты у Ослабова закружилась голова. Блуждая взглядом, неуверенным голосом он спросил:
— А не знает ли кто, где здесь управление общественных организаций по оказанию помощи больным и раненым воинам?
Это длинное название, которое в Петрограде казалось ему гордым знаменем, здесь, у порога войны, прозвучало робко и беспомощно.
К нему приблизился солдат, заросший рыжей щетиной, и вместе с здоровым крепким запахом лука и табака он услышал теплый голос:
— А так я ж туда иду. Вы с багажом или сами при себе?
— Чемодан маленький, — ответил Ослабов быстро и благодарно.
— А иде же он?
— В вагоне.
— Так его ж утащат.
И щетинистый солдат с ловкостью, совсем непонятной при его заматерелом теле, прыгнул в вагон и через минуту вылез с чемоданом.
Перешли полотно и пошли куда-то пыльной, серой дорогой.
— Далеко? — спросил Ослабов.
— А тут за гарнизонтом, — ответил солдат. — Как обойдем болотину, так и придем.
Болотина оказалась большая, с заливчиками и хвостами, обходить ее пришлось долго.
Наконец, начались серые стены села, замелькали голые тоненькие ветки фруктовых садов, зажурчали арыки, и, вдруг свернув, дорога вывела на базар. Синие персы неподвижно сидели у серых стен; мимо них с меланхолическим журчанием бежал арык; тут же торговцы расставили свои корзины с орехами, инжиром, сушеными сливами и абрикосами прямо на земле, под пылью; тут же бледный, с распухшим лицом, в лохмотьях, курильщик опиума сидел, протянув длинные худые ноги и опираясь слабой головой о белый ствол высоко уходящего в голубое небо тополя; тут же в красных, желтых и синих рваных архалуках[20], подымая клубы пыли, бегали и кружились дети. Восток здесь был такой жалкий, маленький, непривлекательный, что Ослабов, против обыкновения, с удовольствием почувствовал себя европейцем.
