визита разгадку того, какое мастерство продемонстрировал чревовещатель в миг прекращения своей артистической карьеры, каким величием и полным отсутствием снисхождения проникнуто было его сухое «прощайте». Более того, воскрешая в памяти последнее представление маэстро в Валенсии, он припомнил его последние слова на сцене, слова, ставшие легендарными для старожилов Мальвароссы:
«Я – тот, – якобы сказал Кларамунт на прощальном представлении в театре «Веранда», – кого вы все узнаёте очень медленно и чей образ всегда искажен неверными штрихами. Я – тот, у кого нет и никогда не было имени, тот, в ком одном заключено множество личностей. Тот, кто требовал от вас терпения, потому что, хоть и не говорил этого вслух, просил сохранять спокойствие на протяжении многих и многих лет моей деятельности на сцене, в процессе медленного, трепетного созидания человеческого образа…»
Читая эти прощальные слова Кларамунта, произнесенные со сцены в «Веранде», я не мог не соотнести этот «медленный трепетный процесс созидания» с другим, очень схожим – тем, который в конце концов привел Вальтера к написанию его уклончиво невнятных мемуаров, где он неспешно (то и дело уходя в сторону и заставляя звучать чужие голоса), создает сложный образ человека: мемуары эти очерчивают силуэт убийцы, пусть даже по соображениям благоразумия и безопасности он показан не впрямую и не открыто.
На меня сильное впечатление произвела могучая вера Вальтера в необходимость визита к маэстро, он всякую минуту демонстрирует глубокую уверенность в том, что в доме старого брюзги он узнает все, что ему нужно. При этом он убежден, что инстинкт поможет ему разгадать любую загадку.
Быть может, предполагает Мария, мастерство Кларамунта коренится в чем-то очень незамысловатом, зиждется на чем-то таком, что находится на виду, подобно тому, как украденное письмо в рассказе По заметили не сразу, потому что оно лежало на видном месте.
– Тебе бы надо отточить свой инстинкт, – говорит Мария.
Под неумолчный разноголосый лай Вальтер и Мария стучатся. И тут происходит нежданное – оказывается, что у чудовища есть душа:
«Узнав Марию, Кларамунт горячо обнял ее и прослезился. И вслед за тем очень театральным жестом пригласил пройти внутрь своего обшарпанного жилища. Мы уселись перед огнем за стол с жаровней, и монстр принес нам чаю с печеньем и вина с виноградников Дорма. Он оказался не столь свиреп, как его расписывали. Хотя внешне он вполне отвечал нашим ожиданиям: черный суконный костюм, поверх которого намотаны шали и шарфы, пятидневная щетина, один глаз не видит, а другой наводит ужас. Снаружи, со двора, доносился неумолчный лай собак. Они затихали на мгновение, а потом опять принимались рычать и завывать. Казалось, что в дом постоянно пытается проникнуть чужой, а псы его отгоняют. Я спросил Кларамунта, зачем он держит столько, чтоб сторожили? Нет, отрезал он, чтоб шумели. Это слово он произнес так, словно оно доставляло ему какое-то особенное и диковинное удовольствие. Я замолчал, незаметно наблюдая за происходящим и талантливо играя роль племянника Марии, каковым она для простоты представила меня».
Не закрывая рта, она рассказывает Кларамунту про общих знакомых – все как на подбор были уже на том свете. А Кларамунт слушает и порою даже выказывает некоторый интерес. И время от времени сплевывает прямо на пол. И вот в какой-то миг говорит – причем голос его, по мнению рассказчика, очень похож на голос того мертвеца, который поселился в моем мозгу – о лунном затмении, объявленном нынче ночью, и начинает перечислять названия римских кладбищ. Одно за другим, словно читая странную заупокойную молитву. И собачий лай будто расставляет запятые в этом перечне.
Спускается ночь, Мария и Вальтер едят тортилью с сыром, испеченную хозяином собственноручно, и говорят о Португалии, «куда я через несколько дней собираюсь отправиться по работе, на длительные гастроли, которые при Кларамунте я, продолжая изображать ничтожного племянника, назову туристической поездкой».
– Насколько я понимаю, лиссабонские кафе битком набиты случайными идеями никчемных людей, – говорит Кларамунт.
И эти слова странно звучат в ночи. Кажется, что они из каких-то утраченных эссе Фернандо Пессоа. Вот только в эту минуту еще не знает Вальтер, что скоро попадет в Лиссабон и заколет севильского цирюльника отточенным наконечником зонта.
– Случайными идеями никчемных людей, – повторяет Мария: она словно хочет выделить сказанное Кларамунтом.
И вскоре, как будто усвоив его язык, рассказывает жуткую историю про то, как один юноша и попугай оказались в вагоне старого французского поезда, набитом убийцами. А рассказав, обессиливает, сдается сну, мягко приникает головой к миске, праздно стоящей на столе, за которым они ужинали.
– Пойдем прогуляемся, – говорит Кларамунт Вальтеру.
Ночь звездная, и до начала лунного затмения остается ровно час. Они поднимаются на вершину холма, откуда, по словам Кларамунта, природный феномен будет виден лучше. Идут сперва по гравийной дороге, потом по тропинкам и наконец оказываются на холме, откуда весь Дорм как на ладони.
По дороге как бы мимоходом Вальтер спросил Кларамунта, есть ли какая-нибудь причина для того, чтобы – как видится ему во сне, повторяющемся на протяжении многих лет, – он, Вальтер, считал его, Кларамунта, своим учителем? «Не понимаю», – ответил Кларамунт. «Я много лет восхищаюсь тобой, – сказал ему Вальтер, – но до сих пор не понял почему». Кларамунт не без досады осведомляется, уж не полагает ли Вальтер, что ответить на это может он, Кларамунт? После этого Вальтер со стесненным сердцем сознает, что совершил ошибку, сказав это Кларамунту, ибо нет на свете истины непреложней этой: только ему одному дано выяснить все, что он собирался узнать здесь.
Где-то вдали, разумеется, на ферме-масии [43], включили радио, оттуда доносится музыка. «Соседи – это ужасно», – прерывает молчание Кларамунт. «И не говори», – отвечает Вальтер. На макушке холма они усаживаются на твердую землю и ждут возвещенного зрелища – исчезновения луны. И тут у Вальтера возникает ощущение, что Кларамунт, хоть поначалу может показаться нечто совершенно противоположное, расположен сотрудничать с ним и поможет узнать, чем же так восхищен Вальтер. Так и есть. Маэстро неожиданно поддается этому безотчетному чувству, отдается ему и нараспев, как молитву, начинает рассказ о том, что делает он в течение дня.
– Я просыпаюсь в восемь, совершаю ритуальное омовение – принимаю холодную ванну: зимой – лишь несколько минут, весной – дольше. Это разгоняет сонливость. Когда бреюсь, пою, не очень мелодично, поскольку музыкальное чувство просыпается во мне лишь изредка, но с неизменным ощущением счастья. Прогуливаюсь в окрестностях нашего городка, иду в сторону, противоположную той, в какую пошли мы с тобой. Возвращаюсь домой, завтракаю молоком, медом и поджаренным хлебом. В полдень убеждаюсь, что писем нет:
