не признать, что, невзирая на привычные тревогу и уныние, жизнь моя вошла в некую фазу, подобную зеркалу, на поверхности которого вырисовываются, пусть неотчетливо, все самое высокое. Как читатель я мог стремиться ко всему. Перефразируя Гомбровича [44], как читатель я ничто и потому могу позволить себе все. Радости такого рода посещают меня нечасто, что наводит меня на подозрения: не проистекают ли эти приятные ощущения от постоянной работы начинающим пахарем на ниве словесности?
С этой минуты чтение «Соседа» пошло как по маслу: как будто между рассказом и чтением возник гармоничный союз, который одарил меня наслаждением с самого начала, с той сцены, где мне показалось, будто я полностью отождествляю себя с бродягой Вальтером, а тот, «идя в свете звезды своей судьбы», пришел в португальский поселок возле Эворы и в тамошнем баре услышал в полутьме и вполголоса рассказанную историю, столько же говорившую о парне из этого поселка – юном еврее по имени Давид, известным главным образом суровостью нрава, сколько и о его соседях, семействе чернокожих ангольцев – супружеской чете с тремя детьми, каковое семейство, по словам завсегдатаев бара, недавно обосновались тут.
Бедных негров по фамилии Жоан вся округа дружно корила за то, что они изо всех сил пытались сойти за людей, привычных к сельскому труду, тогда как в действительности совершенно не владели даже простейшими навыками. История, которую услышал в тот день Вальтер, передавалась из уст в уста и началась с того, что Давид крикнул ангольцам, что в сельском хозяйстве они не смыслят ни уха, ни рыла, то есть всего лишь повторил мнение, выражаемое – да еще и с большей злобой – всеми жителями поселка.
История о молодом еврейском парне и о семействе Жоан, неизменно рассказываемая в полумраке таверны, спустя несколько дней получила продолжение в виде наводящей ужас сцены: в бессчетный раз увидев, как соседская курица разгуливает по его лужайке, неумолимый Давид выпустил в несчастную птицу восемь пуль, обратив ее в окровавленный комок перьев. С той минуты неистовый сосед стал внушать ангольской семье более чем обоснованный страх.
– Однако вчера случилось такое, о чем я желаю вам рассказать, отчего и ввел вас в курс дела, – внезапно и другим тоном сказал тот завсегдатай, которые до этого в полутьме излагал историю Давида и ангольского семейства.
И рассказал, что накануне трое ангольских детей, воспользовавшись отсутствием старших, ненадолго уехавших в Эвору, решили покататься на престарелой кобыле, не так давно купленной по дешевке или, иначе говоря, за бесценок их сердобольными родителями. И катались на ней довольно долго, до тех пор, пока несчастное животное в изнеможении не отклонилось куда-то вбок и не рухнуло замертво на лужайку. Детишки перепугались и, словно цыплята, которым грозит опасность превратиться в комок перьев, кинулись бежать в дом, спрятались в амбаре с зерном, решив носу не казать оттуда, пока не вернутся из Эворы родители. Время от времени они выглядывали из окошка, желая знать, что предпримет сосед. А тот, не веря своим глазам, смотрел на дохлую клячу, свалившуюся на его лужайку, а потом перевел взгляд на амбар, и дети же тотчас отпрянули от окна, из которого наблюдали за ним. Когда смерклось, сосед вышел в сад, сел на траву в полуметре от покойницы и тоже принялся ждать возвращения взрослых. Когда же те ближе к полуночи появились, то оцепенели и онемели от страха при виде случившегося: сперва замерли перед трупом, потом опустились перед ним на колени и зарыдали, словно оплакивая самих себя и весь мир. Давид разжег у себя в саду небольшую жаровню, и в игре света и тени темная неподвижная туша, казалось, обретала временами чудовищные размеры. Супруги опасались, что подстать им будут слова и карательные меры, предпринятые юным евреем, однако тот, совершенно против ожиданий, приблизился к ангольцам и принялся мягко утешать их, ласково гладить по голове и тихонько рассказывать, отчего постигла бедную лошадь мгновенная смерть, а потом, скудно освещенный жаровней, поведал – опять же неторопливо и со всевозможной мягкостью – некую историю, которая на самом деле была старинной хасидской легендой, предпочтя, впрочем, утаить это обстоятельство от ангольцев, ибо счел, что объяснять им значение слова «хасидская» было бы совершенно излишней сложностью.
Легенда же гласит, что однажды, на окраине одного городка несколько евреев на исходе шабата сидели на полу в какой-то лачуге: все они были местные, за исключением одного, никому не известного человека – он был особенно убогим и оборванным и сидел в самом темном и грязном углу. Разговор, который до этого вертелся вокруг разных тем, наконец зашел о вопросе, живо занимавшем всех собравшихся: чего бы попросил каждый из них, если бы знал наверное, что желание его исполнится? Один сказал, что попросил бы денег, другой – хорошего зятя, третий – новый верстак, и так далее, по кругу. Высказались все, за исключением оборванца, скорчившегося в темном углу. Но прочие были так упорны, что после долгих колебаний он с большой неохотой ответил им так: «Я хотел бы стать могущественным царем и править обширной страной, и чтобы однажды ночью враг вторгся бы в пределы моего государства и еще до рассвета его конница оказалась бы у стен моего дворца, и никто не оказал ему сопротивления, и я, проснувшись в ужасе и не успев даже одеться, принужден был бы в одной рубахе и, преследуемый по пятам, бежать через леса и долы, горы и равнины без сна и отдыха, пока не оказался бы, живой и здоровый, в этом углу. Вот чего бы я желал». Прочие поглядели на него недоуменно и спросили, чту бы он выиграл, получив желаемое. «Рубаху», – ответил он. Тем и завершилась хасидская легенда, ангольцы же на несколько секунд впали в растерянность, а потом заулыбались, благодарно принимая совет своего соседа.
В начале следующего абзаца произошел небольшой сдвиг по времени, как бывает в кино, и мы, оказавшись очень далеко от счастливых ангольских улыбок и сада, где лежит павшая кобыла, начинаем постепенно, по кратким фрагментам, познавать разнообразные места, где окажется чревовещатель в своем странствии от маленького португальского городка до выжженных холмов Ханаана, в странствии «туда, где берет исток устного повествования».
И вот так, перемещаясь от одного географического пункта к другому, но неуклонно двигаясь на Восток, мы вместе с рассказчиком садимся в самолет, который все никак не взлетает, но, оторвавшись наконец от земли, молниеносно оставляет позади солнце, в эту минуту оказавшееся вровень со взлетной полосой, и вскоре летит над белоснежными
