Короткими, но резкими движениями она продолжала мотать головой, заодно мотая и локоть, и самого Ропотова. Вот и боль — острая, резко нарастающая. Ещё немного, и силы, а раньше, наверное, сознание его покинут. Если что-то и можно сделать, то нужно делать сейчас.
Глаза их встретились: прирождённого убийцы и случайной жертвы. В тот же миг Ропотов отпустил забор и кулаком освободившейся руки со всей силы нанёс короткий удар. В широком чёрном пёсьем носу что-то хрустнуло. Собака почти сразу разжала зубы, громко взвизгнула и грузно рухнула наземь. Кровь обильно полилась из её рта и носа; собака, продолжая истошно визжать, захрипела и стала захлёбываться собственной кровью. Жадно ловя открытой пастью воздух и пытаясь проглатывать кровь и языком лизать разбитый, весь в пузырях, нос, правыми своими лапами она стала беспорядочно размахивать в воздухе. Потом закрутилась юлой на одном месте, отталкиваясь от земли другой парой лап и отбрасывая ими снег. Вскоре её стали сотрясать конвульсии, и через пару минут она совсем затихла.
Всё это время опустошенный схваткой, обессиливший Ропотов смотрел на умирающую собаку. Его ноги и руки тряслись от напряжения. Грозная псина, только что трепавшая его локоть в надежде повалить на снег и ухватить за горло, неподвижно лежала у его ног в луже собственной крови. Один удачный удар — и всё. Как же сказочно ему повезло! А если бы он промахнулся? А если удар был бы недостаточной силы? Второй такой возможности питбуль бы ему не дал. И уже он, а не пёс, сейчас бы лежал на этом месте, и свора собак рвала бы его мясо и дралась за оторванные конечности. Никто бы даже и не смог его опознать потом. Просто нечего было бы опознавать.
Последние взвизги питбуля возымели своё действие. Видимо, вместе с ними пёс посылал остальным какой-то тревожный сигнал. Сигнал смертельный опасности, который способна понять только другая собака. И стая свирепых псов, уже изрядно подкрепившихся, встрепенулась, ощетинилась и стала откатываться от места своего пиршества. Собаки встали в полукруг и принялись лаять на Ропотова, но не угрожающе, а как-то трусливо, с нотками тревоги в голосах. Одни сначала выпрыгивали на полкорпуса вперёд, продолжая рычать и лаять, и тут же забегали назад, выпуская на своё место кого-то другого. Шерсть на их загривках и спинах поднялась. Это зрительно увеличивало их в размерах, и, очевидно, должно было испугать противника. Но не Ропотова. По крайней мере, не сейчас.
Алексей понял, что преимущество сейчас на его стороне. Видимо, этот питбуль, как самый сильный из всех, был вожаком, и, потеряв вожака, стая сразу стала слабее, несмотря на численное превосходство. Поняв это, Ропотов пошёл в наступление — прямо на них. Другого выхода у него не было. Ведь если бы он ничего не делал или отступил — они бы сразу осмелели, бросились на него всей стаей и растерзали.
Ах, если бы в руках что-нибудь было: палка, камень, да хоть портфель — страх собаки всегда усиливается от этого. Сделав первый угрожающий шаг в сторону стаи, Ропотова как осенило: он поднял за хвост только что убитую им собаку, взялся покрепче за её заднюю лапу, поднял высоко — почти на всю руку и, продолжая переть вперёд на свору, стал раскручивать труп собаки у себя над головой. Своей рукой он почувствовал хруст ломающихся собачьих суставов. Из уст Ропотова несся бессвязный поток громких звуков, переходящих один в другой, и отдаленно напоминающий не то собачий лай, не то: «У, пошли отсюда».
Стая, захлебываясь от лая и продолжая изрыгать в его адрес проклятья и угрозы, вернее, жалкое их подобие, стала пятиться назад, шаг за шагом сдавая территорию. В этот момент Ропотов, который уже не мог дальше удерживать в руке тяжёлого дохлого кобеля, что было мочи швырнул его в самую середину стаи и уже бегом бросился в ту же сторону, раздавая пинки кому попало. Собаки, визжа, с прижатыми к голове ушами, а головами — к земле, поджали хвосты, у кого они были, и рванули наутёк, кто куда.
Последним место битвы покидал тот самый чёрный покусанный кобель, которому досталось от своих собратьев в самом начале. Солидаризируясь с остальными в чувстве коллективного страха перед грозной неведомой силой, запрыгал он на своих трёх лапах прочь, поворачивая то и дело свою голову на Ропотова и останавливаясь лишь только для того, чтобы удостовериться, что никто за ним не гонится, да и гавкнуть, вероятно, о том, что никого он не боится, а, будь он на четырёх лапах, точно бы показал Ропотову, где раки зимуют.
Глава XXV
Ропотов вернулся к угловому столбу забора и, опершись на него спиной, медленно стал сползать вниз. Сердце яростно билось в груди, стук его отдавал в висках. Только сейчас он обнаружил, что его левый локоть — тот самый, на котором повис питбуль, ни на шутку разболелся и был весь в крови, правда, пока непонятно, в чьей, а от куртки, толстого свитера и рубахи в этом месте остались одни прорехи да ошмётки.
Минут десять сидел он так, зажав пострадавшую руку другой своей рукой и стараясь отдышаться, пока силы вновь не вернулись к нему. Ропотов хотел уже уходить, как неожиданно ему пришла мысль, которая затем его же и привела в ужас:
«А что, если забрать этого кобеля домой. Разделать, сварить и съесть. Ещё и не на один раз останется».
Его опять чуть не вытошнило. Только что эта тварь жрала человека. В её желудке, кишках и крови — кровь и плоть человека. Как же это можно есть, как можно скормить это детям, Лене?
«Что кошку, что собаку, что голубя или крысу я никогда бы не смог съесть, — подумал он, — да, это всё так, конечно, но это — раньше. Это пока голод не пронял меня по-настоящему, пока Лена с голодухи не сошла с ума, и дети не стали пухнуть и умирать по очереди. В осажденных, охваченных голодом городах люди первым делом съедали всех лошадей, кошек и собак, а потом и крыс, и кожаные ремни, и сбрую, и обувь, и траву. Так же и в Ленинграде было, в блокаду. А в Беслане несчастные дети под дулами автоматов от жажды вообще свою мочу пили. Обезумевшие от голода люди вообще способны других людей есть. Без ножа и вилки. Одними зубами и руками. Всё дело только в степени голода. И тому масса примеров в истории и литературе».
Подумав ещё немного, он
