бы в голову сделать это «по собственному желанию».
А вот Тасе именно это пришло в голову!
Перевести Изю в «Куртя-Марциалэ» и… и это уже полный абсурд!… сделать это учреждение «убежищем» для всей нашей семьи.
Рискованно? Да, несомненно, рискованно!
Но что ей, в ее безвыходном положении, было делать?
Едва стоящего на ногах Изю привезли в «Куртя-Марциалэ».
Новоприбывшего обступили арестованные мужчины, одним из которых был еще один одесский адвокат Александр Дьяконов.
Мы уже писали о том, как часто, работая в архивах, мы натыкались в различных официальных документах и показаниях свидетелей на наши собственные имена, на имена наших родных и друзей.
И такая нечаянная встреча всегда вызывала у нас волнение.
Так было и в тот день, когда в архиве института Яд-Ва-Шем мы наткнулись на свидетельские показания адвоката Дьяконова, данные им ЧГК вскоре после освобождения Одессы, 6 мая 1944-го. [Yad Vashem Archives, JM/10577.]
Александр Дьяконов был другом родителей Ролли. Вместе с женой-красавицей Зиной, актрисой Русского театра, и трехлетним сыном он жил неподалеку от них, на Коблевской, 29.
С приходом румын Дьяконовы, известные в городе люди, стали видными членами «новой одесской элиты»: Александр был избран главой адвокатуры и даже занялся составлением нового уголовного кодекса, а Зина блистала в театре.
И, вместе с тем, оба они, честные и благородные люди, много раз рисковали жизнью, помогая еврейским семьям, и даже несколько раз были задержаны по обвинению в укрывательстве.
После освобождения Одессы с ними, по нашему мнению, обошлись несправедливо.
В октябре 1944-го Александр был арестован и, проведя десять мучительных лет в ГУЛАГе, вскоре после освобождения умер.
Жена его, Зина, талантливая актриса, режиссер и театральный критик, вынуждена была выживать в одиночку, а единственный сын, Горик, физик-атомщик, пытаясь избавиться от «клейма», бежал из родного города в далекий Магадан [16].
В показаниях Дьяконова, которые мы обнаружили в архиве, он вспоминает о том, как в сентябре 1942-го провел какое-то время в транзитной тюрьме «Куртя-Марциалэ», где стал свидетелем привода в эту тюрьму измученного Изи. По словам Дьяконова, тогда же он узнал от Изи и о пытках, которые пришлось ему пройти в сигуранце, об «электрическом стуле» и о «пропеллере».
С переводом Изи в «Куртя-Марциалэ» пытки прекратились, но зато теперь его наверняка ждал расстрел. Ведь если до последнего времени, по каким-то придуманным румынами «законам», сокрытие национальности каралось 25 годами каторжных работ, то теперь за это грозила смертная казнь.
Так что участь Изи была предопределена, и он об этом знал.
А вот причину своего, такого срочного, перевода в «Куртя-Марциалэ», естественно, знать не мог. И если бы вдруг узнал, что этим «обязан» Тасе, то был бы, конечно, скажем так, несколько «удивлен»…
Пока же он только испытывал ужас от приближающейся развязки.
И ужас этот стал еще сильнее, когда однажды через решетку окна своей камеры он увидел въезжающую во двор тюрьмы каруцу, на которой сидела связанная по рукам и ногам Тася…
Одесса, август 1942 г. Большой Фонтан, дача тетки Арнаутовой Около 300 дней и ночей под страхом смерти
Ну вот, их увели…
В ту ночь я спала одна на большой Тасиной кровати.
Долго лежала в темноте с открытыми глазами.
Было холодно и страшно.
Поплакала немного. Но тихо.
Зачем плакать громко, когда никто все равно не слышит?
А утром тетка Арнаутова, снимая с кровати мою мокрую простыню, первый раз назвала меня «грязным жиденком». С этого дня я стала «жиденком».
Так называли меня все: «Жиденок, оставь сейчас же макуху! Жиденок, не смей срывать с дерева абрикосы!»
Меня выгнали из комнаты в коридорчик, где стоял сундучок.
Спать на нем можно было только свернувшись калачиком и очень осторожненько, чтобы не свалиться на пол. Но зато его накрыли старым платком тетки Арнаутовой, и ночью, если очень холодно, можно им укрываться.
А так, на самом деле, никому до меня дела нет.
И если тетка Арнаутова кричит: «Куда подевался жиденок?» – это значит, что их рогатая корова Манька мычит и хочет кушать, и я должна разрезать для нее солому.
Сижу в кухне на полу у железного корыта и режу большущими ножницами колючую солому. Режу и режу. Пока корыто не будет полное. До крови на пальчиках.
Ух, как я ненавижу эту корову!
Такая жор-ливая.
Я тоже, правда, очень «жор-ливая».
Так тетка Арнаутова говорит, и тетка Федоренко тоже:
«Она» — это я, значит, – такая жор-ливая. Жрет и жрет целый день».
И правда.
Ну не то чтобы жру целый день, а просто целый день хочу кушать.
И вообще, я им всем, как они говорят, совершенно «сто-черте-ла».
Как сто чертей…
Тетка Арнаутова остригла мне голову ножницами от соломы.
Было больно, но зато теперь я вся лысая и, как она говорит, ни на кого вошей не напускаю, и это хорошо. А плохо, что сандалики мои куда-то потерялись и от платьица весь подол оторвался и висит, как хвост…
Когда я не прячусь от тетки Арнаутовой по разным местам, я сижу на земле у дворового крана. Здесь, под краном, много хорошей мокрой грязи.
Из нее, как раньше из пластилина, можно лепить всякие игрушки.
Особенно я люблю лепить эту жор-ливую корову Маньку.
Я леплю ее с рогами и с сиськами и приделываю хвост из ее собственной соломы. А потом, когда она уже совсем готовая и, кажется, даже собирается мычать, я изо всей силы… бацаю по ней кулаком!
Ба-а-а-ц!
Вот тебе, корова! Вот тебе!
Вот тебе мычать! Вот тебе солому кушать!
Так, один раз, когда я сидела себе под краном и лепила из мокрой грязи корову, откуда-то взялся мальчишка.
Я сначала испугалась, но он ничего, не толкается, как другие, и даже «жиденком» не обзывает. Стоит себе просто и смотрит.
А когда я бацнула кулаком и рас-коло-шматила эту корову, он рассмеялся и махнул рукой – позвал меня.
И я побежала…
Мальчишку зовут Васька.
И теперь я уже не прячусь от тетки Арнаутовой, а целый день бегаю с Васькой по чужим дачам.
Васька ищет на дачах ничейную еду.
И, когда находит, честно со мной делится. Он, правда, дает мне маленькую морковочку, а себе берет большую.
Но я же девочка.
К вечеру, когда солнышко садится, мы добегаем до Васькиной хатки.
Васька живет со своей мамкой в маленькой желтой хатке.
Все в этой хатке желтое – стены, пол и даже сиделка.
А посреди двора – большая яма, в которой Васькина мамка месит голыми
