Семь верст до небес - Александр Васильевич Афанасьев

Я сижу. Надо попросить, чтобы заткнулись… Ладно… Говорят, не делай мировой проблемы из личного. Говорят, ребятам тоже нужен повод, чтобы расслабиться… Просыпаюсь в половине одиннадцатого. В голове тонкая, прокалывающая боль. В небе хмарь. В карманах семьдесят три рубля двадцать шесть копеек.

Аквариум. Родная до боли точка. Здесь тоже оказывают услуги. Всему умершему населению. Три — меньше не возьмет… С пенкой, бронзового устоя, как лампадное масло. Льется с гулом. Впитывается, как в арык, пересохший еще в прошлом тысячелетии.

В бюро. Портрет готов. Как ни повернись, смотрит прямо в глаза. Не по себе, не по себе как-то…

Плачу. Оказывается, еще и дорога… Иду и общагу. Сшибаю. Не хватает еще пяти. Ладно. На месте. Грузим в спецавтобус: дверь сзади, колесики, очень удобно. Грузим вшестером. Вкатываем как по маслу…

Едем.

Автобус спотыкается. Я влепляюсь головой в поручни. Что-то там в двигателе летит к чертовой матери…

Приехали. Выгружаем. Прямо на дорогу. Автобус на буксире уходит обратно. Я один. Сыро. Сумерки.

Выхожу на дорогу. Голосую.

— Сколько? — спрашивает.

— Чирик, — говорю я.

— Чего? Смеешься?

— А сколько?

— Четвертной — и не меньше…

— Катись отсюда!

Катится…

— Сколько?

Я молчу.

— Сколько даешь, спрашиваю?!

— Четвертной…

— Тридцатник.

— Едем!!! — кричу я и бегу к памятнику.

Грузим. Вдвоем. Офигенная тяжесть. Лопнут жилы, кровь рвется из черепа. Плита падает. Ничего. Вроде ничего… Едва заметно, так, чуть-чуть — тонкая совсем под портретом трещинка.

Приехали.

— Мать! Давай скорее! Еще двадцать нужно…

Жалкие, затравленные, улыбающиеся глаза… Боже, божо праведный? Ну как я такое делаю?!

— Не хватило?

— Нет…

— Сейчас-сейчас, сыночка… Сейчас… Я только прикинусь чем-нибудь. Я к соседям сбегаю… Я живо сбегаю…

Тонко и плавно. И пополам. Прямо под портретом.

— Сыночка! Я не хотела… Не хотела! — плачет, плачет, целует руки. — Только не бей меня… Не бей… Не бей…

Господи! Господи! Что же это мы с тобой творим?! Что мы делаем?!»

Из документов, составленных или найденных впоследствии:

Документы не обнаружены.

Он переступил порог. Серая сухая дверь, охваченная крепкими железами, пошла за ним сама и упала внутрь, на въехавший давным-давно в сени косяк. И стало темно. После уличного золотого воздуха, пронизанного белым солнцем, он никак не мог тут чего-то разобрать. Квохтали недовольные куры. В темноте свежо и резко пахло сегодняшним пометом. Кто-то возился у самых ног, посапывая.

Он перешагнул вслепую, едва не ступив в загремевшую посуду. Дверь в избу приоткрылась: из-под ноги прыснули две или три старушки, взмахивая черными платками и юбками.

Сложившись пополам, он прошел в избу.

Здесь было немногим светлее. В маленьком, крестом, оконце распластались темные, сильные растения, давно одолевшие пределы крохотных баночек и горшков. Растения были уже явно дикими. Высади их в огород — они задавили бы насмерть любой сорняк… Но здесь, в избе, растения эти по привычке считались домашними. Их берегли от холодов, подвязывали старыми чулками, подпирали лучиною и регулярно обкладывали спитой трижды заваркой.

Комнатка была небольшой, чистой. Лет пятьдесят подряд обновляемой одним средством: старыми газетами. Клеили каждый раз, видимо, только там, где грязнилось. Поэтому и оказывалось, что из-под семьдесят шестого года выглядывал сразу тридцать шестой или даже тридцатый… Михаил Иванович пришпиливал и пришпиливал к пиджакам медали. Молодые мужчины, стриженные под бокс, молодые женщины в пиджаках и пестрых платочках кому-то улыбались. А мимо их виноватых улыбок неслись уже железные военные машины; гражданские пиджаки, одинаковые и на женщинах и на мужчинах, тут же и надолго исчезали под однообразными френчами; меж них внезапно являлся белозубый чумазый красавец с отбойным молотком на плече, но он являлся, вероятно, по ошибке, из другого совсем времени, а на самом деле находился там, где ему и положено было теперь находиться, то есть на передовой… Но так уж, верно, клеилось: без разбору, какая газета под руку попадет… Снимки разных лет, наслаиваясь, соединялись. И получилось, что не разобраться здесь ни одному историку: Михаил Иванович поздравлял уже с высокой наградой не знатных свинарок, но первого космонавта. Космонавт же номер два смеялся из группы фронтовиков на какой-то площади поверженного Берлина, а моложавых ударников первых пятилеток шумно и радостно провожали для чего-то на далекий БАМ…

Он отвлекся, догадавшись, что здесь надо смотреть не на стены, а на главное, из-за чего, собственно, пришел.

Анисочка лежала меж гигантских стенгазет, короткая и твердая. Касаясь изнутри очень высоких бортов неживыми складками нового, почти пустого платья. Ее было слишком мало для такого количества вздымающейся ткани. Твердые маленькие ступни, ноги, крепко и умело связанные шерстяною ниткой, кончались задолго до того, как кончался этот ящик, вырезанный и сшитый, вероятно, совсем под другое тело. Из вороха тяжелой материи только и выпрастывались мелкие руки, зябко уцепившиеся за горящую свечу. Крупный желтый лоб прижимался к гробу черной лентой, пересекшей выпуклую кость золотыми, непонятными ему знаками.

Лицо было хорошее, чистое. Разве что чуть-чуть поджалось левое веко, да кожа на левом виске будто бы сведена была быстрым испугом и ожиданием так и не последовавшего удара…

Она была такая маленькая, такая потерянная, так бесформенно выпирал из-под белого каляного ситца не снятый почему-то гипс, что у Алексея стало вдруг больно внутри сердца. Он забормотал, забормотал, стараясь отыскать вокруг что-нибудь для глаз.

Внезапно, но сразу чисто и высоко запели старухи.

И, опрокидывая вновь старух, он выскочил в сени и сразу же дальше, во двор.

Ему хотелось сделать что-то такое, чтобы разом прекратить все: и пронизывающее пение, и эту режущую грудную боль, и это холодное, ненужное лежание в ящике, напоминающем лодку, которую вот-вот спихнут, вышвырнут в бушующий, безъязыкий океан без дна и берегов, без названия и памяти…

Он вернулся домой и стал ходить без толку по промозглым просторным сенцам. Зубы не попадали один на другой. Он полез в чулан. В чулане, в паутине и перьях, ему попался топор. Алексей достал его. И долго-долго смотрел на тускло мерцающее синеватое лезвие…

Узкое лезвие мягко, как в масло, входило в нежное тело тополя. Но древесины в нем было непочатый край. И пока Алексей один раз опоясал ствол, по крайней мере, трое из проходящих поинтересовались, для какой такой нужды Лексей Иваныч валит