годов, загадочные, предательски выдающие нечто скрытое. Юные цветущие девушки сидят на ступеньках, в их взглядах – щемящая хрупкость. Пары танцуют на рождественском балу 1947 года, рядом мужчина на костылях. Эва, стоя под флагом «Интернешнл Трейсинг Сервис», вздернула подбородок, словно спрашивая: «Эй, там, ну что вам еще?» На другом снимке она только что победила в соревнованиях по плаванию. Купальник подчеркивает невероятную худобу, ноги кузнечика. На всех фотографиях – смесь радости напоказ и смутной грусти, как хромота, которую изо всех сил стараешься скрыть. Дальше – Эва позирует рядом с коллегами на рождественском ужине 1965-го. Ей тридцать пять, подсчитывает Ирен, но выглядит она намного моложе. И намного старше.
Лусия напряженно всматривается в ее лицо.
– А те, кто вокруг нее, – тоже бывшие перемещенные лица?
– Не все, – отвечает Ирен. – Но общее у них – что они потеряли все, что имели. Вот этот человек справа от нее – бывший летчик. Его прозвали Мозг. Мне всегда казалось, что он в нее влюблен.
Лусии он кажется очень привлекательным.
– Эти люди хоть немного были для нее чем-то вроде семьи? – задумавшись, спрашивает она.
Ирен размышляет, могло ли это слово обидеть Эву.
– Не знаю.
– Я счастлива, что она закончила свою жизнь не в одиночестве.
– Она не была одинокой, – успокаивает ее Ирен, хотя сама знает, что это ложь.
Когда они идут по парку, Лусия признается, что действовала из внутреннего порыва. Вопреки молчанию семьи, особенно дедушки. Эта стена молчания складывалась из ужаса и неизъяснимой печали. Она не собиралась рушить ее, говорит Лусия, а только установить связь с теми, кого не было рядом с ними, выслушать их. Она знает, что это изменит ее, хотя и боится, что ее накроет полосой тьмы этих разбитых жизней. Опасается, что теперь будет любить своих детей только из страха их потерять.
– Когда мой сынишка родился, – отвечает Ирен, – мне снился его крошечный трупик, и я просыпалась в слезах. Сейчас мне страшно, что его ранят, причинят ему боль. Я просыпаюсь ночами от этих мыслей. Любовь делает нас и сильными, и хрупкими. Эва ограждала себя от любой привязанности, а вот перед любовью своего кота оказалась беззащитной. На что годились бы наши жизни без любви?
– Они бы иссякли, – вторит ей Лусия.
– Вот поэтому вы и устремились им навстречу. Отныне они – это часть вас самих. Не позволяйте их смерти затмить вашу жизнь.
Ирен слышит собственный голос, произносящий эти слова, – она как будто говорит их самой себе. Она чувствует, какой редкой удачей было узнать Эву. И вместе с той фотографией с котом она сохранит и другие – снимок девушки-подростка из варшавского гетто, и щуплой молодой девчонки, преследовавшей бывших нацистов. Той, что никому не позволяла сбить себя с верного пути, а вот о маленьких братишках говорить не могла без того, чтобы ее душевная рана не кровила.
Она смотрит, как молодая аргентинка уходит к воротам. Вечерний ветерок колышет перо на ее шляпке. Прежде чем исчезнуть, Лусия оборачивается и улыбается ей.
– Ты попробовал их разлучить?
Хеннинг устало и безнадежно качает головой.
– Полтора часа мы их убаюкиваем, они ненадолго засыпают, а потом просыпаются и голосят. Это посреди ночи, и я не могу снова заснуть. Думаю о потеплении климата, вымирании видов, выборах Трампа… Обмозговав все как следует, я предпочитаю, чтобы близнецы бодрствовали в полное удовольствие с двадцати одного до двух ночи.
– Иди сделай себе еще кофейку, – говорит она с сочувствием.
Они потягивают пойло с послевкусием супового порошка, изучая психоделические блики, которые солнце рисует на гобеленах в коридоре.
– Ну а как дела с твоим расследованием?
Уже несколько недель Хеннинг ищет след с обручальным кольцом, на которое нанесена гравировка кириллицей.
– Кольцо принадлежало одному болгарскому заключенному, – отвечает он. – Он умер в медсанчасти в Дахау. Думаю съездить навестить его дочь в Габрово, в центральную Болгарию. Надо проверить кое-какие сведения, переданные Красным Крестом, прежде чем ей написать.
В принципе, Хеннинг должен предложить родственнице самой приехать в Бад-Арользен или послать ей предмет почтой, но ему нравится мысль взять несколько дней командировки, чтобы побывать там лично.
– С виду вполне прелестное местечко, я посмотрел: город прямо-таки жмется к Балканским горам. Но увы, если я оставлю жену одну с близнецами, она бросит меня.
– Бери ее с собой. Малышей оставьте под дверью твоих родителей, а сами нежданно-негаданно умчитесь, как вихрь!
Взгляд у Хеннинга рассеянный, но, кажется, в нем мелькает искушение так и сделать.
– А от Виты нет новостей? – спрашивает он так, словно само собой разумеется ждать известий от женщины, умершей семьдесят один год назад.
Ирен показывает ему фотографии из Аушвица, а еще фотку с сыном.
– Какая трагедия, – тихо бормочет он. – А какой-нибудь след мальчонки у тебя есть?
Она обзвонила нескольких человек, с которыми встречалась Сильке Бауэр, когда писала книгу. Одна в прошлом году умерла. Другая после войны работала в центре для беспризорников. Она помнит малышей, насильно вырванных из приемных семей, и они ночи напролет плакали, снова начинали мочиться в постель. Она стала сомневаться в обоснованности их миссии. Поляки там были, да. Фамилий она уже не помнила, это было так давно, да ведь в любом случае имена у них всех были немецкие. Одного малыша возвратили его биологической матери, жившей где-то под Данцигом. Через несколько дней он сбежал и разыскал приемную мать. «Такие истории – просто горе горькое, – заключила она. – В конце концов сочли за лучшее оставлять их на месте, если им там было хорошо. Но Петр с этим не согласился. Он все вверх дном переворачивал, только чтобы разыскать родителей малышей». А это кто такой? Петр Валиньский. Поляк, помогавший союзническим организациям на месте. Упертый до невозможности. Те же эпитеты слышит она и от последней собеседницы, с которой накануне созвонилась, – та живет в лондонском районе Челси. Эту воспоминание об «ах, это о том неутомимом зануде» позабавило. Его от души ненавидели и американские военные, и немецкие организации по защите детства. Петр не давал убаюкать себя обещаниями, он не оставлял попыток добиться своего. Они прозвали его «Bull» – «Бык». Он сопоставлял разные свидетельства, сам вскрывал обильную корреспонденцию, ежедневно приходившую в центральный офис организаций союзнической помощи. Очень скоро доверять ему самые щекотливые дела вошло в привычку.
– Бык. Вот бы тебе кого, – резюмирует Хеннинг.
– Он уехал в Штаты. Скорее всего, уже умер, – вздыхает Ирен.
Хеннинг с сомнением качает головой; как знать, настырные злыдни много знают и долго живут.
Через пару дней Ирен дарит ему предмет в
