детей. Уж наверное говорила себе, что предоставить нам тайком такие сведения – это могло стоить ей некоторых поблажек. Гертруда писала, что во время войны в Кёнигсберге с ней по соседству жила семья Винтер. По ее словам – убежденные нацисты. Отто, муж, служил офицером в вермахте. Его жена Ирма занималась благотворительными делами партии. В сорок третьем в их жизни подозрительно быстро возник маленький мальчонка. Ему было не больше трех или четырех лет. Гертруда, как примерная соседка, иногда присматривала за ним. Это был вежливый мальчик, он играл один, ни к кому не приставал. Как-то вечером, когда Ирма зашла за ним к ней, Гертруда с удивлением заметила, что малыш знает песенки по-польски. Та смертельно побледнела, пробормотав, что в начале войны он жил в семье польских фермеров. Больше она никогда парня ей не оставляла. А весной сорок четвертого они переехали, не сообщив, куда именно.
Я сразу смекнул, что напал на след! Попросил одного приятеля из ИТС разыскать Отто Винтера. В два счета: военная администрация отправила запрос в Мюнхен в управление комиссии по денацификации. Среди опасных нацистов он не числился. Это еще ничего не значило: прошла обширная операция по их обелению, они все покрывали друг друга! Тогда я сам поехал в Мюнхен. В то время Бавария ввела ограничения на доступ к информации, но я их всех перебодал. Кончилось тем, что я нашел Винтеров и позвонил к ним в дверь. Их социальное положение теперь сильно оставляло желать лучшего, но при этом они неплохо выкарабкивались. Мальчишке было лет десять. Выглядел он старше своего возраста и с виду был всем доволен. Они к нему привязались, это было заметно. Ни разу не оставили меня с ним наедине. Чтобы понять, я произнес несколько фраз по-польски. Отца сразу прямо-таки скорежило, он стал заливать мне обычную болтовню: Карл был бедным немецким сироткой, его нашли на восточных территориях, документы об усыновлении в полном порядке. Я отправил его фотографию в польский Красный Крест, да только им не удалось его идентифицировать. Я хотел, чтобы его взяли в один из наших центров. Но американцы воспротивились – под тем предлогом, что все это только мои предположения.
– Запрос о расследовании судьбы маленького Кароля был направлен в сорок девятом году в варшавский Красный Крест, – с забившимся сердцем перебивает его Ирен.
– Да, милочка моя. Я написал это себе в записную книжку. Тогда я был почти уверен, что это и есть маленький Винтер, но фотография была слишком старой, чтобы служить доказательством. Не так легко найти сходство между ребенком восемнадцати месяцев от роду и подростком. Я не переставал копать в этом направлении, неделями еще отравлял жизнь американцам. Все повторял им: достаточно и подозрений, чтобы отобрать у них паренька. Наконец, четырехглазый майор посмотрел на меня поверх очков и объяснил, что мои расследования признаны неубедительными. А в то время военные были всему хозяева. В бильярде у них были все три борта… Он посоветовал мне бросить свое занятие, если я не хочу, чтобы меня пинком под зад отправили обратно в Польшу. Туда я возвращаться не собирался. Советам я не верил так же, как и немцам. Но я заткнулся, и дело прекратили.
– Понимаю, – говорит Ирен.
– Я этим не горжусь. Такое случалось частенько. Они закрыли часть дел, особенно если детишки были из восточных стран. Вот поэтому я и начал все записывать. Имена, даты. Я говорил себе: кто-нибудь из них в один прекрасный день придет и постучит ко мне в дом. Я часто думаю об этом. Задаю себе вопрос, что с ними сталось. А малыш Карл – было видно, что он хороший мальчик. Вы сейчас скажете мне: его хотя бы любили. Так и есть. Но вы-то, вы сами, как считаете – можно качать права на отравленной кровью земле? Думаете, любви хватит, чтобы искупить преступление и ложь? Я вот думаю, что все рано или поздно рухнет. Хорошо, если ошибаюсь. Вы поедете его разыскивать?
– Благодаря вам у меня есть первый настоящий след. Продиктуете мне его тогдашний адрес?
В ежедневнике она записывает: Карл Винтер. Приемный сын Отто и Ирмы Винтер. В 1949-м жил в Мюнхене. Дом номер 11 по Розенштрассе.
Он как будто изменился; это ее тревожит. Что-то почти неуловимое, прибавилось уверенности в себе. Малышом он поглядывал на нее с уморительным простодушием. Предлагал вложить свои карманные деньги в покупку нового обогревателя, беспокоился о ее планах, когда сам уезжал к отцу. Он не был уверен, что она сможет без него выжить. Даже сегодня она замечает, что его нежность скорее похожа на щепетильность. Она предпочла бы, чтобы так не было, чтобы он был посвободнее. Никогда не собиралась внушать ему чувство, будто ее жизни не существует вне его жизни, даже если, говоря по правде, очень долго именно так и было.
В первые годы после развода ей было больно, что он то и дело переезжает. Как будто своего дома у него нигде не было, только бесконечная дорога. Это чувство вины добавлялось к другому – за то, что она сама разрушила свой брак. Она устраивала праздничные ритуалы, участвовала в школьных экскурсиях, организовывала утомительные дни рождения, проявляла буйную энергию, стараясь быть хорошей матерью. Очень скоро они приняли в свой круг – или скорей уж наоборот? – семью Глэзер, и Ирен стала чувствовать себя не такой одинокой и разбитой. В те уик-энды, что Ханно проводил у отца, она снова наслаждалась тем, что засыпала с рассветом, часами болтала по телефону, читала в пижаме у камина. Принимала приглашения поужинать или пропустить по стаканчику, было несколько совсем непродолжительных связей. Она покровительствовала сыну и соблюдала хрупкое равновесие их отношений. Ханно знал лишь одного из ее любовников и ненавидел его, отвечая на его попытки заигрывания прусской мрачной холодностью. В итоге никто из них особо не настаивал, чтобы она представила их друг другу. Это сподвигло ее разграничить свою жизнь. Больше не рисковать, влюбившись в кого-нибудь не из своей тусовки.
Работа держала ее, словно второй позвоночник, вселяя веру в себя и придавая определенный вес. Теперь, когда Ханно жил в Геттингене, ей становилось все труднее отключаться. Искать, нащупывать истертые следы – все это страстно увлекает ее, и прочим составляющим жизни трудно соперничать с этим. Ханно иногда ревнует ее к работе. Но в ближайшие выходные она целиком принадлежит ему. Неделями, зарывшись носом в свои расследования, она предвкушает радость вновь повидаться с сыном.
Долго проходив по лесу, они греются, лакомясь глинтвейном на рождественском базаре. В
