и держится Ванька тем, что по жилам течёт молодая играющая кровь. Сказать отцу, что «озяб» – боязно, отец обругает и назовёт позорным словом «зяблик», но это ещё ничего, а то и прибьёт за зяблость. И, видя, что Ванька совсем посинел, отец спросил его:
– Ты что, озяб что ли?
– Да-а-а! – еле выговаривает Ванька.
– А ну-ка скажи «Тпру-у»!
– Плу-у! – одеревенелыми от холода губами едва выговаривает Ванька возглас, которым обычно останавливают лошадь.
Только после этого отец верит, что Ванька действительно основательно озяб.
– Эх ты, зяблик! – не стерпев, обзывает отец Ваньку позорным словом. – Ну вот, последний мешок насыплем и домой! – наконец-то обрадовывает словами отец Ваньку.
А, закончив насыпку, отец приказывает:
– Поди выбеги из села, погляди в проулок, Егорова мельница мелет или нет? Давеча я смотрел, вроде она стояла.
Ванька вприпрыжку метнулся к проулку, на бегу тело и ноги несколько разогрелись. На виду у Ваньки, крылья мельницы, медленно переставали крутиться и совсем приостановились. А потом, видимо там снова подул сильный ветер, мельница снова резво замахала крыльями. «Значит, мелет», – решил Ванька и об этом сообщил отцу, который с возом мешков с рожью отправился на мельницу. По приезде с мельницы Василий Ефимович был не в настроении. Видимо, он был крайне недоволен тем, что смолоть рожь не удалось. Мельница из-за неустойчивого ветра то помелет, то встанет. Пришлось ему мешки с рожью оставить на мельнице и ждать время, когда подует упористый надёжный в помоле ветерок. Распрягши, пустив Серого в хлев и задав ему сена, Василий Ефимович вошёл в токарню, где над каталками трудились Минька, Санька и Ванька.
Чрезмерное радение и забота о хозяйстве не давали Василию Ефимовичу покоя, от чего в нём всегда перекипали прилежность с неимоверной требовательностью. И дело говорится: где честный труд, там и взыскательность! Показалось отцу, что сыновья вяловато трудятся, что работают с прохладцей:
– Что вы постоянно бездельничаете, стараетесь всё делать из-под палки. Как наёмники какие! Вдалбливаешь, вдалбливаешь вам в головы, что надо не покладая рук работать, а вы понимать не хотите, умниками себя считаете, а сами ни черта не смыслите. Пустые ваши башки! – с упрёком наговаривал отец сыновьям.
На что, Минька принял серьёзный вид, а Санька позволял притаённо улыбаться.
– Дела-то от вас нет, одно зубоскальство! – продолжал начитывать отец. – А надо, чтобы в семье всё в прок шло, а не на ветер развевало, хозяйство вести это вам не руками трясти. Вникайте во всякую малость и сами поймёте, что к чему! Это я вам говорю не в укор, а в деловое назидание.
– Да мы и так работаем, стараемся, – осмелился оправдываться, проговорил Санька.
– А ты поменьше вякай, зажми рот портянкой и помалкивай. Вижу, ты норовишь делать мне на зло! И в семье всякую смуту строишь! – злобно пыша ноздрями, со злопыхательством он размашисто рубанул рукой воздух, негодуя на смелость вступать в пререкания с отцом, Саньки.
Он стоял в проёме двери, весь напряжённый, в нём всё клокотало и назревало. Готово было прорваться наружу, подобно вулкану.
– Это вы что так разгневали отца-то? – вступилась в спор Любовь Михайловна, заслышав громкий разговор между отцом и сыновьями.
Чувствуя заступнический тон слов жены, Василий Ефимович несколько смяк и одумавшись, что позволил себе так чрезмерно и беспричинно разгорячиться, он вскоре снисходительно и замысловато позволил себе улыбнуться.
– Ну ничего, без науки и без назидания вы совсем от дела будете отлынивать. Я только хочу, чтоб мои слова мимо ваших мозгов не пролетали, вникайте и запоминайте их! – с одобрительной усмешкой, закончил поучение он.
В моменты, когда отхлынет от него буйное негодование, наплывали на него минуты бодрого веселья, в которые он доброжелательно и задорно великодушно смеялся и шутил.
Любовь Михайловна, имея по-женски жалостливый характер и чрезмерную любовь к детям, вертясь между взыскательным мужем и детьми, иной раз жаловалась соседкам-бабам:
– Бывают случаи, обидчиво взгрустнётся и слёзы покатятся из глаз, а ты их смахнёшь, да и снова за дело берёшься! Оно так в семье-то! Да особенно с такой кучей детей! От них ведь никуда не денешься, они ведь все свои!
Крестьяниновы. Утопленник
Крестьяниновы тоже молотили. На молотьбу в овин ушла вся семья, дома домовничать остался один дед. Старухи по случаю Юрьева дня ушли в церковь к обедне. Оставаясь дома, дед мотивировался тем, что:
– Пятьдесят пять годов итак отработал, пора и толк знать! – сказал он семье, которая отправилась в овин.
Бабы и Алёша с Мишкой стопы обхлыстывали об козлы, а отец «на колеснице», на току около овина облинал распущенные на солому сноповые обрубки. Панька вертелся то около хлыстальщиков, то около колесницы. Отлынивая от молотьбы, дедушка мотивировал ещё и тем:
– Старику немного надо! В одну руку кусок, а в другую – клюшку-подожок! Старики под уклон лет своих становятся, как дети, они говаривают: «Ребёнку пряник, а старику – покой!»
Заглянув и почитав священный катехизис, дед, воспользовавшись отсутствием семьи, решил на просторе всласть пообедать один. К тому же, не дождавшись общего обеда, он ощутил, что сильно проголодался. Вынув из залавка кусок варёного мяса, он принялся его есть, прикусывая с хлебом. Бесхвостый серый кот зачуяв мясной дух, проворно спрыгнул с печи, тупо стукнув лапами о пол. Кот жеманно щурив свои зелёные глаза, подъеферился к самому столу, увиваясь около дедовых ног, настойчиво замяукал, прося мяса.
– Вот нахал, уж увидел, всласть кусок проглотить не дадут! – с явной досадой на нахальство кота проворчал дед.
Не желая поделиться мясом с котом, дед стал с упрёком стыдить его:
– Не проси, не дам! Я ведь не прошу у тебя, когда ты мышей ешь, и ты у меня не проси. Не дам!
Кот с недовольным видом повертелся, повертелся около деда и как бы понимая напрасность своего мяуканька около деда, подошедши к двери, запросился на двор.
– Вот, давно бы так! – отворяя ногой, проговорил коту дед.
Меж тем семья возвратилась из овина на обед, да и старухи к этому времени пришли от обедни. Отец, от овина, лошадь вести вповоду доверил Паньке.
– Пусти лошадь-то в хлев, брось ему в ясли сенца и иди обедать, – наказал отец Паньке при входе во двор.
Во время обеда, учуяв, что дверца хлева не заперта, лошадь вышла, через задние ворота, в огород. И почуяв свободу, конь игогокнув, вздыбился, взлягнув задними ногами воздух играючи галопом помчался к овину. Ошмётки сыроватой земли высоко взлетели, отстав от подкованных копыт. После обеда Мишка с Панькой вышли во двор для распиловки плах. На чурбашки – заготовки на каталки. Для светлоты Панька раскрыв ворота во всю ширь.
– Что расхлебанили вороты-то, как у растворовых! – обрушился на них отец, выйдя на двор.
– А чем «растворовы» хуже «затворовых»? – возразил Панька отцу.
– А ты, сопляк, помалкивай, скотина может на улицу выбежать и
