кругом.
После танца пили лимонад и молчали. Елена боялась взглянуть на Савву. Савва, с ее разрешения, закурил. Курил, глубоко затягиваясь. Этой паузой воспользовался молодящийся старичок и пригласил ее на танец. Старичок танцевал старомодно, смешно оттопырив зад и держа свою руку на отлете вверх, но так, чтобы женская рука не соскользнула с его ладони. Чувствовалось, однако, что он уже изрядно нагрузился, так как при перемене галса его приходилось удерживать за борта пиджака.
– Иди за меня, – сказал старый шкипер, – у меня ты королевой будешь. («Голой, – подумала Елена Федоровна. – Меньше королевы никто не обещает»). И что ты в этом кучерявом нашла?
– Волосы, – засмеялась Елена.
Гвазава курил, щурясь, смотрел на них и повторял про себя: «Тут какой-то старичок-паучок нашу муху в уголок поволок…» Ему было не по себе, так как только что, во время танца, в нем проснулись неведомые ему ранее чувства такой силы, что он с трудом сдержал себя от какого-нибудь необдуманного поступка. Еще мгновение такой близости в танце, и он, пожалуй, стал бы срывать с нее одежду. Никогда еще желания не были в нем так сильны. Дьявольская женщина!
Старичок привел Елену, усадил за столик, поцеловал руку и неожиданно бухнулся перед ней на колени. Гвазава даже привстал с места, открыв рот. Елена Федоровна не знала, что ей делать, но тут возник официант и, легко подняв старичка под мышки, вынес его из зала.
Танцы были в разгаре. И удивительная вещь: чем толще были посетители, тем яростнее они тряслись и потели, а тонкие извивались задумчиво и неторопливо, как черви.
– Вы прекрасно танцуете, – сказала Елена.
– Высшее назначение человека – это любовь, Леночка. Любовь. А я вот тут, понимаешь, занимаюсь математикой, физикой занимаюсь, аспирантурой. У нас на Кавказе правильно живут, любовью живут, барашком жирным живут, воздухом чистым живут, вином виноградным… – монолог получался вялым, у Саввы не осталось на речи сил, но он докончил свою отшлифованную мысль: – А в науке мало любви. Совсем мало!
Елене Федоровне наука была нужна еще меньше, чем Гвазаве. Она чувствовала, что аспирант нуждается в утешении, хотела отвести глаза и не могла – Савва смотрел на нее в упор своими черными, жадными до любви и жирного барашка, глазами.
– Вас остается только пожалеть, – едва слышно промямлила она.
– Лена! Вы могли бы бросить все к черту и отдаться порыву сердца?
«Ух, и резвый же ты, котик!» – подумала она, но волна опять накрыла ее, и думать было уже поздно. Как пишут в романах, ее захлестнула сладкая волна предвкушения, перевернула и понесла в пучину горького покоя. «А, гори оно все синим пламенем!» – решила она и осушила фужер с шампанским.
Заказанное заранее такси умчало их домой к Елене Федоровне. Когда поднимались, Елена Федоровна, несмотря на легкое и приятное головокружение, отметила, что в подъезде никого нет, и впустила Гвазаву в квартиру. (Нигугу сказал бы: козла в огород). Быстро закрыв за собой дверь, она, не успев перевести дыхание, едва не задохнулась в умелых объятиях аспиранта, ловко освобождавших ее от ненужной теперь одежды. И она жадно рванулась навстречу такому же жадному телу, забыв обо всем на свете, прямо в прихожей, и под утро была как вываренная груша в компоте.
И кто бы сказать мог в тот момент, что придется расхлебывать этот компот ей дальше одной…
Хенкин с первого дня женитьбы настроил себя на измену жены. Он женился много позже своих приятелей и на их примере понял, что любовь, как ни странно, состоит из одних измен. Что ж, чего ждал, то и получил. Юрий Петрович, как, кстати, очень немногие мужья, имел обостренное чувство потенциальной опасности, исходящей от собственной жены, а еще больше «кинетической». Поэтому всю новогоднюю, такую утомительно долгую и бестолковую, ночь он наблюдал за женой и Гвазавой. Когда Лена глядела на этого красавчика, у нее в глазах появлялось знакомое Юрию Петровичу выражение, которое когда-то увлекло его самого в далеком Кракове, – в них был огонек ожидания. Семейная жизнь, от которой, естественно, ожидать особо нечего, если приходится зарабатывать на хлеб насущный праведным трудом, притушила этот огонек, но, как оказалось, не совсем. Тлел он себе, тлел, пока не раздул его ветер с гор. Вся эта перестрелка холостыми взглядами, от которой ему самому было неудобно, но которую, слава богу, кажется, никто из посторонних не заметил, – право, детство какое-то! Брр… Хенкин даже передернулся, а потом сам себе криво усмехнулся. «Холостыми. Как же! С его-то стороны, может, и холостыми, а вот с твоей, милая, очень даже замужними». Когда Лена с Парисом танцевали второй нескончаемый танец под заводную Глорию Гейнор, Юрий Петрович выпил коньячку, сел в кресло и стал смотреть по телевизору концерт, поглядывая на танцующих. Он, ничего не видя и не слыша, глядел в телевизор, на то, как по-разному, будто у рыб в аквариуме, разеваются у народных артистов и артисток рты, как в его квартире, на его глазах, его жена обнимается под музыку с каким-то грузином, как пьяные и сытые сотрудники хотят спать, но продолжают пить, есть и танцевать, как, в сущности, все смешно, включая его аналитическую ревность. «Танцы – это разрешенная моралью общества подготовка к блуду; да, собственно, уже блуд», – сформулировал он наконец свои мысли и прозрения.
Остаток новогодней ночи он держался возле жены, так как не хотел оставаться наедине со своими мыслями. Он впустил в свой уютный дом и Елену. Ей, однако, его внимательность не совсем пришлась по нутру, и уже под утро она не сдержалась: «Что-то мы с тобой, Юрик, как год не виделись». И как было не заметить расставания взглядов, которые молили о встрече. Последний залп ослепил всю Поднебесную. С тяжелым чувством ложился спать Юрий Петрович. Теперь весь год к черту пойдет! Да, совсем ни к чему ей было высшее образование. Ей вполне хватило бы и одного низшего.
И приснился ему сон, что у него вместо сердца мыльный пузырь, который щупают нервные чужие пальцы. И закричать он хочет, и не может, так как боится, что от этого крика либо само сердце лопнет, либо его в испуге раздавят тонкие пальцы. Проснулся Хенкин с тяжестью в груди и мыслью: «Да, в области ума от жены мне ждать нечего, а в других областях год, похоже, будет урожайный».
Впрочем, ничего не изменилось. Разве что первого января весь день Лена была молчалива. Может, не выспалась. Месяца два прошло по накатанному, но когда он вернулся из командировки, что-то в
