него внимания. Я вошел в гостиную без доклада. На диване, подле моей родственницы, сидела молодая и прекрасная собою дама, также в трауре. Лицо ее казалось мне знакомым, и недоверчивое любопытство, с каким всматривалась она в меня, произвело во мне какое-то раздражительное действие: я приписывал его следствиям болезни, чрезвычайно усилившей чувствительность моих нервов. Вдруг хозяйка, случайно, произнесла мою фамилию.
— А!.. Так это вы? — воскликнула незнакомая дама. — Верно, меня не узнаете? Я узнал ее по голосу: то была Лиза. Как она выросла, как пополнела!.. Ей тогда было только восемнадцать лет, но она казалась двадцати двух или трех. Я извинился перед нею обыкновенными фразами, будучи еще не в силах сочинять новые.
— Но я вас вижу в этом печальном наряде! По ком этот траур?
У доброй девушки слезы градом покатились по розовому личику; она сказала со вздохом: — По моей сестре, Зенеиде!
— По Зенеиде!.. Она умерла?
— Уже пятый месяц!
Страшный огонь пробежал у меня от мозга по всем жилам и вспыхнул, подобно пороху, в желудке, заливая всю внутренность удушливым жаром нервического припадка; голова закружилась; я чуть не лишился чувств. С трудом соединил я разбежавшиеся из тела силы, чтоб расспросить о подробностях. Лиза рыдала, рассказывая мне об ее кончине; я закрыл глаза платком; хозяйка оста вила нас одних в гостиной, не желая быть свидетельницею невеселой сцены. Бедная Зенеида занемогла тою же болезнью, как и я, только двумя сутками прежде меня, и умерла на девятый день. Первые семь дней провела она в беспамятстве; два последние пользовалась совершенным присутствием духа, предчувствовала свой конец и говорила о нем равнодушно — даже с удовольствием — как об избавлении своем от горькой и несносной жизни. Лиза в особенности была озлоблена на ее недостойного мужа: она приписывала ее смерть огорчениям, обидам и жестокому рабству, под которыми покойная беспрерывно стонала, хотя никогда не жаловалась на свое положение. Она сообщила мне несколько таких гнусных подробностей о его жестоком поведении с добродетельною и нежною женою, что я содрогнулся всем телом.
— У меня есть к вам одно поручение, — прошептала Лиза.
— Что такое, сударыня?
— За два часа до смерти бедная моя Зенеида приказала мне спросить у вас, если когда-нибудь с вами увижусь: у вас ли та зеленая книга, которую потеряла она на даче в давешнем году? Если она у вас, то Зенеида приказала вас просить, чтоб вы сохранили ее навсегда и никому не отдавали.
— Ах, она у меня!.. У меня эта святая книга, и она никогда не разлучится со мною…
Я не мог сказать более ни слова: мне делалось дурно… Лиза еще довершила мое расстройство, описывая с чувством разные обстоятельства кончины несчастной сестры. За час до смерти она простилась с родными и домашними; муж ее, вероятно пожираемый угрызением совести, не мог вынести зрелища умирающей жены, которую так жестоко обидел, так изменнически ограбил всю сладость ее жизни: он заперся плакать в своем кабинете. Лиза одна сидела у ее постели. Чувствуя в груди последний пыл угасающей жизни, Зенеида просила сестру принести к ней из ящика, в котором хранились ее драгоценности, тонкое гладкое кольцо, с эмалевою чертою вокруг и с надписью внутри «Александра». По этим приметам я не мог не узнать кольца моей сестры, которое некогда потерял с пальца на их даче. Лиза вынула его из ящика.
— Возьми мою руку, Лиза! — сказала она слабым голосом, силясь улыбнуться в последний раз. — Она уже холодна?..
— Да! — отвечала Лиза уныло.
— Она уже умерла!.. — промолвила злополучная. — Теперь она свободна… Теперь она не принадлежит… никому на свете!.. Я могу располагать ею…
Она просила Лизу надеть ей это кольцо на охладелый палец и иметь попечение, чтоб его не сняли по ее кон чине.
— Я желаю носить его… на том свете… в моги…
То были последние ее слова, которых уже она не кончила: нечаянно повторенные передо мною Лизою, они лишили меня чувств. Я упал с кресел. Когда свет опять проник в мои зеницы, я увидел себя в своей спальне, на постели. Подле меня сидел незнакомый доктор, и скоро вошла ко мне моя родственница, у которой случилось это со мною. Они сообщили, за мгновенье до обморока, глаза у меня запылали; лицо, бледное как снег, искривилось ужасным образом, волосы съежились на голове, и я судорожно схватил зубами кольцо, бывшее у меня на пальце — данное мне некогда Зенеидою, — и держал его так крепко, что с трудом вырвали у меня изо рта согнутый палец, когда устрашенная Лиза подняла своим криком весь дом моей родственницы.
Сильная невралгия — самый мучительный и жестокий недуг измятого образованностью человека — был последствием этого свидания с сестрою покойницы. Лекарства принесли мне некоторое облегчение, но корень болезни навсегда остался в моих истерзанных нервах. Теперь я с пользою мог бы быть повешенным на стене в кабинете ученого испытателя природы и служить ему превосходнейшим в мире барометром и электрометром. Никто лучше меня не в состоянии сказать, сколько сырости и электричества в атмосфере; я слышу гром за четверть часа до отражения его треска в нижних слоях воздуха. Иногда скрип пера по бумаге кажется мне громом… Варвары не могут ощущать такой ученой болезни.
— Дело конченое! — сказал я про себя, как скоро силы позволили мне рассуждать несколько связно. — Решено! Я никогда не женюсь. Зенеида моя жена!.. Она отдала мне свою мертвую руку, и я не отрину этого драгоценного добродетельного дара. Ее образ, ее тень, будут сопутствовать моей жизни, как звезда странникам, идущим бесконечною пустынею…
Одно лето, проведенное на даче для забавы, дало такой дивный оборот целой моей жизни!.. С первого дня нашего знакомства мы страстно, беспредельно люби ли друг друга, хотя никогда слово «любовь» не выходило из наших уст, никогда нескромный взгляд не объявлял того, чего уста произнести не смели. Скажите мне, какая волшебная цепь невидимо окружала наши жизни и сковывала их в одну жизнь? Эта одинаковая болезнь в одно и то же время, эта ее уверенность, в минуту самой смерти, что я люблю ее и теперь, как прежде, хотя и прежде никогда не говорил ей об этом, — это видение в бреду, будто я следую за ее гробом, именно в тот самый день, когда душа ее улетела на небо!.. Мой доктор утверждал, что все это вещь очень понятная; что это магнетизм, животное электричество, симпатия, словом, именно то нечто такое, которое есть — но чего ни схватить, ни понять никак не возможно.
