class="p1">— Теперь понимаю! — отвечал я ему.
Но едва доктор уходил из спальни, я опять не понимал ничего и верил только в любовь, в которую и теперь верю — более чем когда-либо!..
Я был неутешен, но спокоен — спокоен, как любовник, который уже не боится расстаться с предметом своей страсти. Казалось, я обладал Зенеидою и она была моя навсегда. И странное дело! — на улице, в поле, в чужом доме я не могу наслаждаться этою мечтою: там мне скучно; я спешу до мой, бегу к моей мечте, как к возлюбленной супруге, ожидающей меня с тоской в сердце и всегда готовой принять верного друга в пламенные свои объятия: удаляюсь в кабинет, запираю дверь, и моя мечта является ко мне со светлою, розовою улыбко1. Нет сомнения, что дух Зенеиды обитает в моем доме!
Судьба Лизы приводила меня в большое затруднение. Она была не богата и, потеряв сестру, теряла все. Родня ее была слишком богата и знатна, чтоб пособить ей. Дочь разорившихся родителей — самое несчастное создание в свете! Зенеида, так сказать, завещала мне Лизу: теперь бы я должен был предложить мою руку… Нет! это сверх моих сил!.. По счастью, я узнал, что она была уже помолвлена за одного тогдашнего флигель-адъютанта, храброго и честного офицера, которого уважал я от всей души. Она теперь счастлива.
Но мне всегда хотелось увидеть гробницу моей Зенеиды, и я не имел смелости отправиться на Смоленское кладбище. Я боялся, что не вынесу вида ее могилы; притом какая-то невидимая сила всегда внезапно и непреоборимо останавливала меня в самом намерении. Холодный пот выступал на челе при одной мысли о путешествии на кладбище. Я сказал о том однажды моему доктору, и он не советовал мне делать опыта, утверждая, что когда, при таком, как у меня, состоянии нервных соков, самое предчувствие противно исполнению этого долга памяти о друге, то не следует пренебрегать голосом природы. Это может быть одно из тех ясновидений, в которые я и он не верим, — одна из тех непонятных вещей, которые очень хорошо понимаются, — словом, одна из тех глупостей, которые иногда бывают умнее сорока умных вещей.
— С вами может случиться несчастие, — сказал доктор. — Ваши соки недаром боятся Смоленского кладбища.
— Пустое, любезный эскулап! Мои соки не любят Смоленского потому, что знают, что когда-нибудь придется им иссякнуть в его песке.
— Но вы можете подвергнуться возврату прежней сильной невралгии, а я не люблю, когда мои годичные пациенты хворают.
— Я обещаю вам быть здоровым круглый год.
Я велел заложить коляску и поехал на Смоленское. У самых ворот мне сделалось так дурно, что я принужден был скорее воротиться домой и опять слег в постель.
С тех пор я не пытался более проникнуть в ограду кладбища, но завел для себя особый род прогулки: в хорошую погоду ездил на Васильевский остров, оставлял коляску в седьмой или восьмой линии на Малом проспекте, оттуда ходил пешком до ворот кладбища, от которых поворачивал назад, отправлялся к экипажу и уезжал домой или в город. Так провел я пять лет.
Эти таинственные прогулки, всегда в одно время, всегда в одно место и с одинаковыми обстоятельствами, довольно похожими на меры предосторожности, крайне удивляли моих людей и подстрекали их любопытство. Мой камердинер всегда горько улыбался, когда я приказывал кучеру ехать к Исаакиевскому мосту, потому что, как говорит пословица: «У всякого смертного человека есть своя немочка на Васильевском острову!» Мне надоели его горькие улыбки.
Я счел нужным оправдать свое поведение перед коварными слугами и решился вперед оставлять экипаж в таком месте, откуда бы мой кучер мог видеть всю невинность моих путешествий.
В мае 18** года, по обыкновению, поехал я на остров, в исходе третьего часа пополудни. День был прелестный. Я приказал везти себя другим путем, по Большому проспекту, и остановиться у Финляндских казарм. Оттуда пошел я тихо, задумчиво, печально, по направлению к кладбищу. Только одна тропинка была суха в этом месте, и на ней приходилось довольно часто миноваться с мужиками и гуляющими островитянками — что не весьма мне нравилось. Однако я пошел далее, чтоб подать моему кучеру пример хорошей нравственности. Пройдя тысячу шагов, увидел я впереди даму в черной шляпке и клоке особенного цвета, несколько мне знакомом. Она была одна, без лакея, и шла очень тихо мне навстречу. Я начал высматривать поблизости себя сухое место, куда бы мог посторониться для нее с тропинки. Мы скоро поравнялись. Чтоб пропустить ее, я остановился и не смотрел ей в лицо, из учтивости. Она тоже остановилась.
— Вы уже на меня не смотрите! — сказала она голосом, который разорвал мне сердце.
Я приподнял глаза.
— Зенеида!..
Я оледенел. То была она!.. Она! — та же, как семь лет тому назад, молодая, свежая, розовая, с теми же голубыми глазами — чистыми и голубыми, как пучины Средиземного моря, — с тою же пленительною улыбкой! Я видел ее наяву, среди белого дня — видел и не мог не сомневаться. Но испуг потушил во мне голос; уста мои были заклеймены холодным и тяжелым свинцом; я стоял неподвижно, подобно надгробному памятнику. Она смотрела мне в глаза и улыбалась, как солнце.
— Что ж вы меня боитесь? — сказала она.
Я долго еще стоял в безмолвии, которое еще более усиливало ее веселость. Наконец произнес робким голосом:
— Мне сказали, что вы умерли.
— Кто вам сказывал это?
— Лиза, и все прочие!
— Я умерла для всех, но для вас я жива.
Говоря это, она опять улыбалась так прелестно, так нежно на меня глядела, что я не знал, что думать.
— Да, мой друг! — сказала она с умильною грустью, переменяя и голос, и выражение лица. — Шутки в сторону, тебе сказали правду: я умерла!.. Не веришь? На, дай мне руку!
Я снял перчатку, обливаясь холодным потом по всему телу, и подал ей руку, которую она легонько пожала: это пожатие оставило на моих пальцах ощущение долгого трения куском льда по коже.
— Видишь, что я умерла! — присовокупила она, опять мило улыбаясь. — Не бойся меня, мой друг, мой добрый друг!.. Разве я не твоя жена?
— Да, Зенеида! — воскликнул я, вдруг воспламеняясь всею силою моей любви. — Ты моя жена!.. Нет, я тебя не боюсь! Я только изумился!
— Мой добрый Н***! — прервала она, нежно прислонясь ко мне и взяв меня под руку. — Я знаю, что ты меня любишь и твоя любовь мне жизнь по смерти. Я движусь твоею любовью: когда ты перестанешь любить меня, я не
