будешь, солнышко лучше одежды согреет, а бабушка накормит, молочком напоит, вырастешь настоящим мужчиной, крепким как скала.
Этери стащила с него полотенце и подсунула мальчику кружку с комковатой домашней простоквашей. Алаш взял кружку обеими руками и долго не отпускал, втягивая губами прохладные кисловатые комочки, от которых проходила тошнота. Он выпил всю кружку (а дома в рот её не брал). Одобрительно улыбнувшись, Этери взяла мальчика на руки и понесла наверх, спать. Алаш, измученный длинной дорогой и наевшийся до отвала (в поезде его укачивало и мутило, он отказывался от еды, Маринэ поила его сладким чаем и ненавидела мужа за то, что не отправил их в Абхазию самолётом), засыпал у неё на руках, на мать даже не оглянулся. – «Бебо, чаасцви мас тбилад!» (бабушка, одень его потеплее) – прошептала ей вслед Маринэ.
Этери права, – устало подумала Маринэ. – Пусть её Алаш спит как когда-то она сама, на земле под чинарой. Не простудится, земля летом тёплая. Всё равно ему будет здесь лучше, чем в их доме, который давно перестал быть для неё домом…
Маринэ вздохнула, и вспомнив о деньгах Кобалии, полезла в чемодан…
– Ох, ты шутишь, столько денег, неужели настоящие? Да нам их на три века хватит, столько не проживёшь!
– А ты проживи, бабушка. А денег я вам ещё привезу, у Кобалии много, он мне даст… лишь бы Алаша никогда не видеть. Ты постели мне, ужинать не буду, я устала очень, а вставать рано, завтра обратно в Москву, билет куплен.
– Как? И погостить не останешься? – всполошилась Этери.
– Не останусь. Я с ним не спорю, бабушка. Сказал, завтра, значит, завтра поеду… Летом приеду, если он меня отпустит. Это не его сын, это сын Отара, бабушка, у Алаша его глаза, его лицо. Отар о нём не знает, он далеко… Но он со мной.
Маринэ на цыпочках вошла в комнату. В комнате было темно, но в окно проникал лунный свет, и когда её глаза привыкли к этой непривычной, не московской темноте, Маринэ увидела как спит её Алаш – укрытый тёплым пушистым пледом. Щёки у него раскраснелись, ему было жарко. Маринэ стащила с него плед и надела на него – сонного – пижамку. Алаш длинно вздохнул во сне. Маринэ села на кровать и тихонько запела колыбельную, которую пел ей отец, когда она была совсем маленькой: «Нами… нами… кальому мораки. Нами… нами… кимису глика».
Колыбельная была греческой, Маринэ помнила сонно-ласковую музыку и тягучие, тёплые, убаюкивающие слова, от которых становилось хорошо. Слова Маринэ «перевела» сама, и теперь пела сладко спящему Алашу, незаметно для себя перейдя с греческого на русский…
Дрёма, дрёма проходит по дому,
Сладко шепчет в ночи тишина.
Всё, к чему прикасается дрёма
Замирает в объятиях сна.
Дрёма, дрёма гуляет по дому,
Зажигает в окошке луну.
День прошёл. Я его ещё вспомню,
А сейчас я немножко вздремну…
Припев:
Шелестящих шагов
Не слышно в ночи,
И звёзд протянулись к кроватке лучи.
Звёзды, звёзды на небе сверкают,
Кружат, кружат в ночи хоровод
Звёзды в гости тебя приглашают,
Баю-баю, ложись – и в полёт!
Где-то там, на зелёной поляне
Под сиреневой сенью лесов
Капитан посадил свой корабль,
Средь сверкающих сказочных снов.
Припев.
В лунном блеске светилась поляна,
И стоял на ней сказочный дом,
И дорога к нему пробежала
Лунным голубоватым лучом…
Там красавица Дрёма сидела
В сарафане из светлого сна.
Под иконой лампадка горела
И в окошко светила луна,
Припев.
Ночь соткала из звёзд одеяло,
Прикоснулась неслышно рукой,
И сомкнули над миром объятья
Тишина, и любовь, и покой…
Дрёма, дрёма качает кроватки,
Дрёма сказку расскажет без слов.
Пусть ваш сон будет крепким и сладким,
Спите, детки, счастливых вам снов!
Слова Маринэ придумала сама, а какими были настоящие, она не знала. Отец так и не перевёл, с укором подумала Маринэ, а больше ничего не успела подумать. Заснула.
И не слышала, как в комнату вошла Этери, с кувшином воды в руках. Этери стащила с неё джинсы (Маринэ не проснулась), опустила её ноги в таз с тёплой водой и долго поливала из кувшина и гладила каждый пальчик. «Маринэ, завтра ты уедешь и мы с тобой долго не увидимся, я знаю. Дай мне вымыть твои ноги, усталые от долгой дороги, пусть к ним вернётся сила, пусть они отдохнут в родном доме».
Слёзы мешались с водой и падали в таз, и бабушка омывала слезами ноги своей двадцатилетней Маринэ, удивляясь, как у неё мог быть трёхлетний сын. Сама ещё девчонка, больше шестнадцати не дашь… В институт поступать собиралась, читала ей по—французски и радовалась, что понимает без словаря… Зачем же так рано вышла замуж?
К счастью для неё, Этери так и не узнала, зачем. Укрыла обоих пледом и тихо вышла из комнаты.
Часть 21. Сыновья золотой рыбки
Отар ничего не знал о сыне, как не знал и о двух мальчиках Кобалии: пятилетнем Тариэле и шестилетнем Гиоргисе, названном в честь отца (Арчил не хотел, но Маринэ так плакала, что он махнул рукой и согласился). Отар ничего не знал, ехал на трамвае в своё детство и счастливо улыбался. Он словно слышал Маринэ: «Отар, какой красивый ножичек!» – «Это не ножичек, это финка, церцето! (груз.: глупая)» – «Ну всё равно, пусть я черчето, дай мне подержать… Дай! Ва, Отари! (ингушск.: Эй!) Как я смотрюсь?» – «Маринэ, это оружие, с ним нельзя шутить!» – «Я не шучу» – «Отдай сейчас же, или руку выверну!» – Ну, на, на! Испугал. Я сама тебе выверну, я умею, ты сулэло (груз.: дурак), сам меня научил…»
Во дворе, тенистом от огромных раскидистых тополей (неужели это те самые тополя из его детства?) на новеньких качелях-лодочках бесстрашно раскачивались двое ребятишек. Пожалуй, слишком бесстрашно: качели взлетали высоко в небо, и становилось страшно за детей – вдруг улетят? Их сестра, отвернувшись, беспечно болтала по телефону. Доверили детей девчонке, возмутился Отар.
Мальчишки упрямо раскачивались, словно и впрямь хотели долететь до самого солнца. И они бы долетели – и качели сделали бы «солнце», но им было по пять лет, они бы точно не удержались в зависшей вверх дном «лодочке» и упали на землю. О чём думает их сестра?!
У Отара не осталось времени на размышления: упрямые мальчишки взлетели вертикально вверх. Они почти «долетели», когда железные руки Отара остановили этот смертельный полёт. Вцепившись в «лодочку» мёртвой хваткой, он
