строгого режима оказалось много настоящих людей. Отар ведь тоже считался преступником – за то, что спас незнакомой девчонке жизнь. Убив негодяя, он был изгнан из общества «достойных людей».
В колонии он познакомился с такими же «преступниками» и узнал, что «отягчающие обстоятельства» могут творить с людьми такие же чудеса, какое сотворили с ним. Отар сумел остаться самим собой, помогая и другим – беречь своё достоинство и не терять веры в себя. Отар ни о чём не жалел. Вышел на знакомой остановке и, улыбаясь, шёл знакомой улицей своего детства, которое бережно хранил в памяти все двенадцать лет. Оно осталось там, и Маринэ ждёт его на угольной куче… «Отари, сколько можно тебя ждать!» Сколько ей сейчас? Двадцать восемь? Маринэ, конечно, там давно не живёт, она живёт с мужем.
Он ошибся только в одном: родительская квартира не принадлежала больше Маринэ, её купил Кобалия. Регина уехала в Литву и там держала художественный салон-магазин «Утагонэбис» (груз.: вдохновение), названный так в память о Гиоргисе. Кобалия оказался порядочным человеком и деньги от продажи семейного бизнеса честно поделил пополам: половину Регине, половину Маринэ, чьи интересы он представлял по причине её несовершеннолетия и как её муж.
Маринэ и не подозревала, какими деньгами ворочали Гиоргис с Валико, и если бы не кризис, как знать, чьей женой она стала бы… Поступила бы в институт иностранных языков, с её «парижским» французским это было бы легко. Что теперь об этом говорить.
С матерью Маринэ не общалась, хотя она приезжала в Москву каждый год. Когда она приехала в первый раз, на восемнадцатилетие Маринэ, Кобалия рассыпался в комплиментах по поводу её цветущего вида и процветающего бизнеса и на новеньком, сверкающем вишнёвым лаком «Киа» повёз «своих женщин» в самый дорогой ресторан. Маринэ весь вечер не раскрывала рта, с матерью не промолвила ни слова (с мужем тоже, но когда он к ней обращался, отвечала безжизненно—спокойным голосом) и ничего не ела, пила только воду.
Кобалия улыбался: «Не хочет, пусть не ест, дома ужина не будет». Маринэ молчала и смотрела в пол, Регина злилась на дочь и улыбалась её мужу. Уезжая в Каунас, расчувствовалась, тепло обняла Маринэ и поцеловала в щеку. Маринэ дёрнулась, как от удара током, и молча высвободилась из её объятий, и Регина увидела выражение её лица…
Регина приезжала раз в год, на день рождения дочери, и каждый раз звала их к себе, и каждый раз Кобалия вежливо отказывался: «Мы бы с удовольствием, но в этом году не сможем, Мариночке надо быть в форме, фламенко требует классического подхода, а она располнела после родов. (Это была неправда, но Маринэ промолчала, хотя Арчил ждал возражений, затем и «зацепил» её). Ей нужен пилатэс на завтрак и йога на ужин, а в Каунасе какой пилатэс? – разорялся Арчил, поглядывая на жену. – На каждой улице кофейни с вкуснейшим кофе и свежей выпечкой, а я свою жену знаю, она не сможет удержаться и растолстеет. После рождения Тариэла до сих пор не может восстановить форму. Но в следующем году они с женой приедут в Каунас, это уж обязательно…
Регина таяла от комплиментов в её адрес и в адрес каунасских кофеен, а Маринэ думала о том, что и в будущем году Арчил её никуда не отпустит, да и зачем ей ехать? Чтобы снова получать от матери пощечины за дерзость и за то, что она не любит мужа? За нелюбовь Маринэ от него уже получила, с тех пор он её больше не трогал, а что до дерзости – Маринэ никому не дерзит, молчит уже семь лет, и похоже, Арчила это устраивает.
Только однажды она не смолчала, когда Арчил обидел маленького Алаша, за пустячный проступок (улёгся в постель, не убрав за собой игрушки) стащил с кровати, велел сложить игрушки в коробку и встать в угол. Маленький Алаш терпеливо ждал, когда придёт папа и разрешит ему лечь спать, но Арчил о нём забыл, и Алаш уснул, сидя в углу на корточках. Форточка была распахнута настежь, мальчик схватил воспаление лёгких и чуть не умер, спасибо врачам, спасли. Алаш до сих пор боится врачей и уколов.
Маринэ сказала мужу: «Ещё раз тронешь его, убью. Ночью зарежу. Ты меня знаешь». Арчил помолчал, потом вздохнул и сказал: « Отвези его к своей тётке в Абхазию. Я денег дам, отвези! Не могу на него смотреть, чеченское отродье».
Маринэ отвезла мальчика к бабушке Этери, которой уже исполнилось семьдесят. Радости Этери не было конца: «Мариночка, бэбо (внученька моя), дай же мне посмотреть на тебя, девочка моя дорогая, помощница моя! Дай мне поцеловать тебя, дай вымыть твои усталые ноги, накормить с дороги, уложить в постель, у тебя такие усталые глаза, поспишь, и всё пройдёт, – ворковала бабушка Этери, сноровисто раздевая маленького Алаша и пробуя локтем воду в корыте. – Двое суток в поезде везла ребёнка, он потный весь, зачем так тепло одеваешь, зачем?
Маринэ вспомнила, как папа назвал Этери незаботливой. Как она спала когда—то на голой земле под чинарой, укрытая старой бабушкиной шалью, и просыпалась от холода. Как терпеливо дожидалась ужина, опоздав на обед на полчаса… И сказала: «Он болел сильно, ему нельзя мёрзнуть. Ты береги его, бэбо (бабушка), и корми почаще, он у нас малоежка… Я тебе его насовсем привезла. Муж его ненавидит, отродьем назвал, – всхлипнула Маринэ. – Береги моего важико (сына), у меня никого не осталось, только Алаш.
Не слушая Маринэ, Этери раздела мальчика и, усадив в корыто, поливала из кувшина тёплой водой, зеленоватой от травяного отвара, ласково поглаживая по смуглым плечикам и спинке. Малыш таращил на неё чёрные глаза Отара и несмело улыбался.
– Ох, какого ты джигита привезла! Коня ему купим… У Маквалы велосипед есть такой, с лошадкой, близнецы из него давно выросли, Алашика нашего дождался… И будет скакать, двор большой, и виноградник плодоносит, и сад, проживём! У Маквалы корова, молочком его отпоим парным… Что он у тебя худой такой? Сама явилась – краше в гроб кладут, и сына голодом моришь! – ругалась Этери, и Маринэ хотелось, чтобы так было всегда, и бабушка Этери была всегда, и ласково ругала Маринэ, как умеет только она…
– Ох, джигит! Ох, молодец! И нос у него с горбинкой, и губы как лук изогнуты, а брови как стрелы, а глаза как молнии! Это чей же красавец такой, погибель девичья растёт, – речитативом выводила бабушка, укутывая мальчика в мохнатое полотенце и ласково его вытирая. – И нечего тебя кутать, здоровее
