кружевом; были еще такие – каштаны, клены и буки, – на которых обилие светло-зеленых листьев гнуло их ветви до земли; наконец, другие – такие как ясень или плакучая ива со спутанными ветвями – не слишком торопились, совсем как Люсьен Фрейд, и будто не хотели еще выходить из зимней спячки. Кусты сирени и роз, заросли тимьяна, шалфея и лавра наполняли воздух своими ароматами.
Дэвид не ожидал, что проведет несколько таких чудесных месяцев, в то время как совсем недавно его мысли были полностью поглощены событиями 11 сентября, смертью друга, жестокостью и безнадежностью мира. Начиная с восьми утра в любую погоду в парке кипела жизнь: школьники в школьной форме бегали и играли в разноцветные мячи, собаки резвились, спущенные с поводка, лопались почки, и зеленели деревья – такие же живые, как дети и собаки, чьих криков и лая он не слышал. Наверное, стоило быть глухим и воспринимать окружающий мир только глазами, чтобы так остро улавливать малейшие детали. Он никогда еще не был в состоянии такого душевного покоя. Как получилось, что какой-то простой английский парк смог привести его в больший восторг, чем невероятно красивые виды пустыни или Гранд-Каньона? Он был почти разочарован, когда Фрейд объявил ему, что портрет, который, кстати говоря, получился превосходным, закончен.
Может быть, именно это блаженное состояние и привело его к акварели – традиционной технике художников-любителей, которой он всегда старательно избегал?
Наверное, у него начиналось слабоумие.
Это произошло в начале мая в Нью-Йорке, где весна наступала позже: когда он смотрел из окна отеля на деревья с распускающимися почками, зеленевшие день ото дня, он внезапно почувствовал желание написать их – и именно акварелью. Вернувшись в Лондон, он продолжил работать акварелью – сначала это был вид его сада в Пемброк-студиос, а потом, конечно, Холланд-парк. У него заняло шесть месяцев, чтобы овладеть техникой. Акварель заставляла работать быстро и смотреть на пять шагов вперед, как при игре в шахматы, поскольку изменить ничего нельзя. При наложении больше трех слоев краски цвета теряли свою живость. От пейзажей он перешел к портретам. Работая в стремительном темпе, он выполнил серию из тридцати больших портретов, практически по одному в день, заставляя своих натурщиков позировать, сидя на одних и тех же офисных стульях на фоне одной и той же светло-зеленой стены. Когда эти картины были выставлены в Национальной портретной галерее, критики сочли их непропорциональными, неуклюжими и карикатурными. Но он чувствовал, что, вынуждая его работать быстро и позволяя его кисти вольность непрерывного скольжения по листу, акварель высвободила что-то в нем самом. Процесс дал толчок, который должен привести его куда-то, куда он сам еще хорошенько не знал, – как двадцать лет назад, когда он начал заниматься фотомонтажами. Нужно было только позволить увлечь себя этому потоку. Для этого он должен был вернуться в Лос-Анджелес, бывший вот уже несколько десятков лет местом его работы и вдохновения. В феврале 2003 года он вылетел в Калифорнию вместе с Джоном и продолжил занятия акварелью в своей мастерской на Монкальм-авеню. Он выжидал.
Ему помог случай. В мае Джон отправился на неделю в Лондон, чтобы уладить какие-то дела; на обратном пути на таможне его остановили, допросили, задержали и выдворили в Англию. Когда-то в прошлом он на день или два просрочил дату выезда по своей визе, но после событий 11 сентября иммиграционные правила стали гораздо жестче. Дэвид полагал, что этот нелепый инцидент не представляет собой ровным счетом ничего, кроме потери времени и денег. Он звонил разным людям: адвокатам, друзьям-коллекционерам со знакомствами в администрации Буша, высокопоставленным лицам у себя на родине. Он был одним из самых известных ныне живущих английских художников, но американские чиновники не сделали для него исключения. Хоть они и подтверждали, что Джон не представляет собой никакой террористической угрозы, ему не было дозволено вернуться в Соединенные Штаты, то есть к нему. Дэвид внезапно столкнулся с другой, прежде незнакомой ему реальностью: это была реальность всех тех иммигрантов, которых ежедневно задерживали и принудительно – manu militari – немедленно выдворяли из страны, несмотря на то что у них в Америке были дом и работа и их дети были американцами. Если выдворили его любимого – значит, выдворили и его самого, так как он не мог жить без Джона.
Это была страна, которую он выбрал для жизни. Страна свободы. Но куда делась Калифорния времен его юности? После «Патриотического акта» [40] недавно был подписан еще «Акт чистого воздуха в помещениях», запрещавший курение в закрытых помещениях и отбиравший у граждан еще немного личной свободы. Ради вашего блага – так говорили эти террористы от здоровья, заменившие табак на антидепрессанты и демонстративно всякий раз зажимавшие нос при виде сигареты, даже потушенной, в руке у недостойного старика. Пикассо курил и умер в девяносто один год; Матисс курил и умер в восемьдесят четыре года; Моне курил и умер в восемьдесят шесть лет; отец Дэвида, ярый противник табака, умер в семьдесят пять лет. Что вы на это скажете?
Он вернулся в Англию.
«Патриотический акт» прогнал его из места, бывшего источником его вдохновения вот уже более трех десятилетий. Он даже не мог решить, где будет жить. В этом мире художник не решал ничего – словно корабль без руля, отданный на волю волн.
На лето он поселился в Йоркшире, в Бридлингтоне, в кирпичном доме неподалеку от морского побережья, купленном им когда-то для матери; он хотел быть ближе к сестре Маргарет: ее спутник жизни был серьезно болен. Когда он умер, Дэвид остался рядом, чтобы поддерживать ее. Каждый день брат с сестрой совершали долгие автомобильные прогулки по сельской местности, и Дэвид чувствовал в себе какую-то особую тягу к этим йоркширским пустошам с волнистой линией меловых холмов на горизонте – местности, знакомой ему с детства. По пути им почти никто не попадался, разве что пара-тройка фермеров; туристов не было: Бридлингтон был достаточно далеко от Лондона, чтобы они приезжали в эти места нарушать их покой. К нему присоединились Джон, еще более влюбленный и преданный с тех пор как Дэвид покинул ради него Соединенные Штаты, а также молодой французский аккордеонист, которого Дэвид нанял недавно в качестве помощника по рекомендации Энн и ее мужа. Жан-Пьер, или, как все его называли, Джей-Пи, вне всяких сомнений, был единственным парижанином в Бридлингтоне. Он исполнял также обязанности водителя, и, таким образом, Дэвид мог колесить по округе, останавливаясь то здесь, то там, чтобы сделать несколько набросков в японском альбоме, складывавшемся гармошкой. Он все больше и больше влюблялся в этот холмистый пейзаж, который были не в состоянии испортить никакая мачта линии электропередачи, никакой стенд с рекламой и которым они часто любовались в полном одиночестве, не встречая ни
