статуса семьи. Дети, чьи состоятельные родители могли заплатить за операцию и реабилитационную терапию, вполне успешно учились в обычных школах, а те, чьи семьи не могли себе этого позволить, оставались глухими. Но даже несмотря на то, что благодаря программе медпомощи неимущим сами импланты стали доступнее, к терапии и обучающим материалам это не относилось. Слышащие люди очень удивлялись, когда выяснялось, что ребенок из рабочего класса, чья мать-одиночка не имела возможности сидеть с ним дома и вдалбливать в его голову звуки или целый день водить его по врачам, не “излечивался”, как обещали менеджеры по продаже имплантов. Этих детей часто переводили в школы для глухих, только теперь с серьезными когнитивными нарушениями. Чем более уязвимыми были ученики Фебруари, тем меньше политики заботились или даже делали вид, что заботятся об их судьбе. Она продолжала писать новым членам Генеральной ассамблеи, но ответов почти не получала.
В то же время она разрабатывала запасные варианты – мини-программы обучения для глухих, которые могли бы применяться в обычных школах. Она хотела подготовить все заранее, хотела иметь возможность выдвинуть свои требования и внедрить в эти школы свою команду, которая помогла бы ученикам адаптироваться. Переход на новую программу должен пройти как можно более гладко для детей, особенно для самых маленьких, которые еще учатся читать. Как они будут общаться со слышащими учителями и сверстниками, если не знают английского? Уж наверняка она сможет надавить на чувство вины Суолла и выпросить у него пустые классы в новых школах, где ее учителя и дети могли бы заниматься дополнительно.
Но продумывать все эти детали было трудно, когда она не могла ни к кому обратиться за помощью, да и в любом случае ее внимание часто было поглощено неотложными делами: она выставляла оценки и готовила презентации для своего класса, присматривала за Серрано и Куинном и занималась дюжиной других мелких проблем, которые возникали каждую неделю: то мальчики-третьеклассники заключили какой‐то уговор и спустили свои слуховые аппараты в унитаз; то ей пришлось два дня ругаться по телефону с методистами, которые вместо набранных шрифтом Брайля экзаменационных материалов для слепоглухих детей прислали аудиозаписи.
Кроме того, ей надо было заполнить кучу бумаг, чтобы определить маму в Спринг-Тауэрс, – вопросы о ее потребностях и предпочтениях были настолько подробными, что Фебруари одновременно радовалась, что их додумались задать, и переживала, что именно ей выпало писать ответы за свою очень категоричную мать. C отцом она избежала негласной смены ролей, присущей всем детско-родительским отношениям – он умер слишком внезапно, – и поэтому с матерью, несмотря на давно поставленный диагноз, она была до сих пор не готова к такой смене.
Однажды она попыталась обсудить с мамой документы, но от шквала вопросов та только разволновалась. Фебруари видела: ее пугает то, что она не может ничего сказать о своих простейших повседневных привычках, о том, что делала годами, о том, что должна бы знать. Фебруари не стала больше спрашивать, и оставалось только пытаться угадать, что мама захочет съесть или посмотреть по телевизору в обозримом будущем.
Так она и жила в течение нескольких недель, отвлекаясь на грядущее закрытие своей школы, чтобы не думать об отъезде матери, а отъезд матери используя как предлог, чтобы не говорить с Мэл о школе. Когда мама устроится на новом месте и будет под надежным присмотром, а они с Мэл снова останутся наедине, тогда она и расскажет. До окружного совещания остается месяц с небольшим. У нее еще есть время.
Мэл укачивало в машине, и само собой подразумевалось, что именно она сядет за руль. Но когда пришло время уезжать, Фебруари поняла, что не может посадить маму на заднее сиденье рядом с чемоданом и одеялом, как будто ее отправляют в летний лагерь, поэтому устроила ее впереди, а сама втиснулась рядом с багажом. Мама почти ничего не говорила по дороге, а на волне альтернативного рока, которую включила Мэл, звучала такая заунывная акустическая музыка, что Фебруари чуть было не попросила выключить радио, но побоялась, что в тишине будет еще хуже.
Они проехали по окраине Колсона, миновав серые здания завода, когда‐то “Гудиер”, а теперь “Эдж Байоникс”, и несколько пустынных улиц, пока город наконец не перетек в поля и вдоль дороги не начали мелькать плакаты с религиозными сентенциями, то размещенные на билбордах, то приклеенные к стенам амбаров на соевых плантациях. Некоторое время пейзаж оставался ровным и монотонным. Мама дважды спрашивала, куда они едут, но Фебруари была ей благодарна за то, что, когда они напоминали ей о Спринг-Тауэрс, она, казалось, понимала, что они имеют в виду.
Потом поля сменились пригородами, появились жилые комплексы и склады, которые сообщали о приближении к границам Цинциннати. Когда Мэл свернула с шоссе, Фебруари почувствовала, что ее мысли начинают лететь с бешеной скоростью, и испугалась, что у нее может начаться паническая атака, поэтому выхватила одну мысль из потока и попыталась зациклиться на ней: как только она потеряет работу, она сможет забрать маму домой и заботиться о ней. Эта идея ненадолго успокоила ее, но оставила горькое послевкусие.
Спринг-Тауэрс весь сверкал – светлые стены, свежевымытая плитка и хромированные лифты. Они поднялись вслед за медсестрой на третий этаж, и Фебруари покатила два маминых чемодана к комнате в конце коридора, где, сгорбившись в глубоком кресле, смотрела телевизор маленькая женщина. Медсестра щелкнула выключателем, чтобы привлечь ее внимание. Лу подняла голову, и медсестра подошла к большой маркерной доске на боковой стене.
Угадайте, кто здесь? – написала она крупно.
Лу посмотрела на них с восторгом. На Фебруари нахлынуло облегчение – здесь знают, как ухаживать за глухими людьми. С ее матерью все будет в порядке.
Кто это? – спросила мама, нарушив недолгое спокойствие Фебруари.
Это твоя подруга Л-у.
Л-у?
Из школы.
Лу поднялась на ноги, шаркая, подошла к ним и заключила мать Фебруари в объятия.
Я очень рада, что ты здесь, – сказала она.
Я тоже, – сказала мать Фебруари.
Мэл пошла к машине, чтобы забрать последние сумки, а Фебруари стала помогать маме распаковывать вещи, аккуратно убирая стопки одежды в комод и вешая халат и блузки в шкаф. Пока ее мать и Лу болтали об условиях в Спринг-Тауэрс, Фебруари раскладывала на прикроватном столике подборку головоломок и книги в мягких обложках. Потом вернулась Мэл, а за ней и медсестра, которая принесла Фебруари на подпись заключительный набор документов.
Сейчас время обеда, – сказала медсестра. – Ей было бы полезно спуститься вниз
