-- Отец письмо прислал, товарищ лейтенант. "Передавай спасибо, привет лейтенанту Перваков". И еще совет отец давал: приглашай, Мустафа, в гости товарищ лейтенант домой, Казань. Любой день, любой время. Барашка жирный будет резать...
-- Спасибо, Файзуллин. Как они живут?
-- Корошо живут, на большой живут!
Он поднял вверх короткий толстый палец правой руки. Но тут же виновато-грустная улыбка отразилась на лице, будто он вдруг вспомнил о чем-то горьком, неприятном. Тихо сказал:
-- Ай, товарищ лейтенант, на завтрак сегодня не был. Почему? Рагу готовил. Вкусный.
Меня и рассмешила и тронула его наивно-детская забота:
-- Обедать приду, Файзуллин.
Возвращаясь на позицию, невольно думал о солдате. Разве ожидал, что эта услуга тогда с письмом вызовет столько ответных чувств? Люди просто чересчур щедры: им свойственно платить за все сполна и даже с лихвой... "Совет отец давал". Я усмехнулся про себя. Но усмешка получилась невеселой. А кто тебе даст совет, Перваков? Отец? Да, именно он мог бы все рассудить! Вот кого не хватало мне сейчас по-настоящему. Нет, не судьба, видно, слышать от него советы. Эх, отец, и надо было тебе сложить голову в сорок первом, оставить сына без поддержки, без опоры!..
18
Все больше сознавал себя чужим в коллективе, моральным мертвецом. Вокруг меня шла прежняя бурная жизнь: острее ощущалось приближение предстоящего испытания. Продолжал работать, участвовать в тренировках, учить операторов, но мне казалось, что какая-то незримая, гнетущая пустота образовалась между мной и всеми. Словно в общем круговороте на всей скорости, вдруг оборвались мои связи -- еще продолжаю крутиться, но крутиться только по инерции.
Нет, люди не высказывали прямо ничего. Отмечал это отчуждение по их поведению: притихли Скиба и Селезнев, не вспыхивали при мне их споры; техники в курилке, когда подходил, вдруг примолкали...
Я был себе противен и ненавистен, проклинал тот час, когда связался с Буланкиным. Красиво, как думал, не ушел. Сделав один шаг, сделаешь и другой. А теперь вся принципиальность, широта -- мол, готов уплатить сполна -- не стоят ломаного гроша, яичной скорлупы. Тоже мне Дон Кихот Ламанчский! Люди в это не верят. Не мог смотреть в глаза операторам, особенно Демушкину. Да, не могу смотреть... Читать в них сострадание и жалость? Читать свой позор...
Как-то при мне Селезнев все же начал свои обычные шутки. Я по делу вышел из кабины, а когда, вернувшись, открыл дверь, услышал:
-- Шуточки тебе... Человеку и без того хоть в петлю полезай...
Увидев меня, Скиба смутился, оборвал фразу, а я залился краской. Что ж, неси свой терновый венец!
В эти дни уезжал Андрей Ивашкин: у него впереди было два месяца отпуска -- очередной и льготный для подготовки в академию, потом -экзамены. Он увозил и семью,-- наверное, твердо надеялся поступить.
Мы столкнулись с ним возле кабины: он шел проститься со мной. Выглядел Ивашкин так, будто вышел из ателье: новый китель, бриджи, начищенные сапоги.
-- Видишь, как все получилось, Костя,-- смущаясь, с искренним огорчением сказал он. -- А я рассчитывал в будущем году встретиться в академии. Во всяком случав, тебе благодарен. -- Он с чувством сжал мою руку. -- Думаю, с судом обойдется...
-- Спасибо, Андрей. Учись, грызи науку...
Высвободив руку, я ушел в курилку: не нужны мне его соболезнования.
"Тревогу" объявили на рассвете. На крыльцо мы выскочили с адъютантом одновременно. Густой белый туман низко висел над землей, отчего казарма и офицерские домики в утренних сумерках, казалось, перерезались пополам, по окнам, и выглядели совсем низенькими, приземистыми. Сирена на крыше казармы все еще выла, пронзительно и сильно.
-- Что-то не так, -- бросил мне Климцов, на ходу по привычке затягивая ремнем свою глыбообразную фигуру в шинели. -- Тренировка должна начаться в десять... Не гости ли?..
Он оборвал фразу, замолк и больше не произнес ни слова до самой позиции. И в этом его поведении, в словах "что-то не так", произнесенных с сомнением, я вдруг уловил тревогу, возникшую у майора. Она в миг передалась и мне. Как бывает иногда: еще не сознаешь истинного существа дела, причину, а уже какое-то предчувствие подступило, властно завладело тобой. Поспевая в двух шагах за майором, грузно, с одышкой бежавшим по размешенной, только сверху чуть подмерзшей за ночь тропке, невольно думал о его словах, хотя апатия, безразличие, вселившиеся в меня после всего, что произошло со мной, после рапорта об увольнении, мне казалось, уже выработали во мне противоядие. Все, что тут, в этой "медвежьей берлоге", делается, касается тебя, Перваков, постольку, поскольку... И все-таки... о каких "гостях" он сказал? Что имел в виду? И вдруг меня словно пронизала эта мысль, пронизала от головы до пят: "Неужели он тоже думает об этом?"
В эти дни в газетах появлялись сообщения о провокационных полетах иностранных самолетов вдоль наших границ с Турцией, воздушные пираты бороздили на востоке нейтральные воды и даже "случайно", "потеряв ориентировку", оказывались над советской территорией. Разговоров об этом среди солдат было много, и Скиба возмущенно, с озабоченностью на полном лице бросал: "Поганая, черная сила, дывись, сунет грязный нос!"
Неужели об этих "гостях" и думал теперь Климцов?..
На позиции, у входа в кабину, меня поджидал запыхавшийся оператор Демушкин. Легкий румянец проступил на щеках, и во всей его несколько мешковатой фигуре были какая-то решимость и в то же время праздничность.
Я непроизвольно задержал шаг, заметив необычное состояние солдата, его порывистое движение мне навстречу.
-- Вы что, Демушкин?
Лицо солдата стало пунцовым.
-- Обещали, товарищ лейтенант, допустить к работе на тренировке, --неуверенно выдавил он, напряженно выпрямившись.
Демушкин подошел вчера в конце дня, неуклюже и нерешительно потоптался вокруг стола, на котором мы со Скибой заканчивали проверку блока. Собравшись с духом, солдат сбивчиво изложил свою просьбу -- участвовать в очередной тренировке по реальным самолетам. Скиба поддержал его: "Можно, товарищ лейтенант. По имитатору работает неплохо". Да, он делал успехи, и я радовался за него. Весь вид Демушкина был просительный, молящий, будто для него решался вопрос: жить или умереть.
-- Неизвестно еще, что будет -- тренировка или... -- начал было я, но тут же передумал: зачем преждевременно говорить. -- Заходите в кабину.
-- Есть! -- выдохнул Демушкин и, повернувшись, исчез за углом.
Шла предбоевая проверка станции. Подполковник Андронов склонился над круглым экраном ВИКО [ВИКО -- выносной индикатор кругового обзора], по нему уже медленно, ровно пробегала желтая линия развертки, оставляя дымчатые следы: концентрические круги и пересекавшие их радиальные лучи, разбегавшиеся из центра экрана. У шкафа наведения работал дежурный офицер. Я сел к шкафу, продолжал проверки. У меня не выходили из головы слова, сказанные Климцовым. Да и подполковник Андронов был сейчас необычным: крайне сосредоточенным, сердитым -- признак того, что он волновался и старался скрыть свое состояние. Что ж, посмотрим, Перваков...
Обычно, когда я садился к шкафу, брался за штурвалы, привычно щелкал тумблерами и переключателями, нажимал кнопки, всегда испытывал волнующее ощущение своей власти над аппаратурой, всей станцией, над этими кабинами, пусковыми установками, над всем многочисленным комплексом сложной техники, установленной на позиции. До этой самой минуты, пока не начиналась боевая работа, на каждом участке аппаратуры возились техники, офицеры-стартовики, солдаты. Но когда я включал станцию на предбоевую проверку, с этой минуты вся техника была послушна только мне, офицеру наведения. От этих вот штурвалов, приятно холодящих металлом руки, легко, даже удивительно легко, поворачивались антенны локатора, вращались, как я хотел. А когда понадобится, я нажму одну из этих черных кнопок, величиной с трехкопеечную монету, -- и ракета с ревом сорвется с установки...
В такие минуты отчетливо представлял не только то, что делалось здесь, на позиции, на земле, но и там, вверху... В лазурном бескрайнем пространстве скользит невидимый луч локатора. Луч электромагнитной энергии. Он прощупывает голубой простор на многие километры. Я заставлял его выполнять эту работу, мог его остановить и снова пустить. А когда он натыкался на "препятствие", на цель, часть его энергии отражалась, возвращалась назад, чтобы сообщить: "Есть цель". Тогда на экранах передо мной, словно на миниатюрном звездном небе, среди мириад мерцающих искорок загоралась новая звезда-отметка: небольшое белое и, казалось, живое пятно...
Но сейчас, скорее, делал все по привычке, чисто механически. "Нет, надо думать о чем-то другом, не об этой "черной силе", -- сказал я себе. --Например, о Демушкине... Почему у него сейчас радостно-праздничный вид?" Солдат уже разделся и теперь стоял у крайнего шкафа. Широкая спина Скибы загораживала шкаф, но Демушкин, изогнувшись, сбоку впился в переливавшийся голубоватым светом экран. Большие руки его стиснули спинку стула, на котором сидел Скиба. Я поймал себя на мысли о том, что в нем есть сходство со мной. Не только потому, что он такая же "безотцовщина". Хотя бы вот эти руки, перебиравшие пальцами и мешавшие, видно, ему. Что-то вдруг подсказало мне: для него этот день должен стать особенным, -- переломным не только в службе, но и во всей жизни.
