– Потому что меня трогают.
– А вы хотите, чтобы он вас не трогал?.. Полноте врать, Мелания! Ваш муж, точно, виноват перед вами, но виноват тем, что дает вам слишком много воли.
– Скажете!
– Он резонирует с вами там, где должен бы просто сказать: “это так должно! Я так хочу”, – вот вы и мучитесь, и сочиняете себе напасти. Вы принадлежите к тем женщинам, которые непременно желают смотреть на мужа снизу вверх, а ваш Валерьян Николаич этого вам не устроивает: вот вы и несчастливы. Вас надо немножко в руках держать.
– Да вы ведь… я в самом деле напрасно с вами и говорю: у вас всегда женщина виновата.
– Конечно, напрасно: я это вам и прежде говорила.
– Вы сами женщина и всегда против женщин.
– Я против тех, кто не прав, кто виноват.
– Женщина против женщин! – воскликнула, презрительно пожав плечами, Дарьянова.
– Мужчины же бывают и обвинителями мужчин на суде и осуждают их, – отчего же женщине не быть справедливой, Мелания? За что вы отнимаете у нас право быть справедливыми?
– Мне нет до этого дела!
– Как нет дела?
– Так, нет, да и кончено. Женщина попрана, женщина унижена, у женщины нет прав, и я больше ничего знать не хочу.
– И вдобавок ко всему этому вы отнимаете у нее первое человеческое право: не уступать мужчине в чувстве справедливости! Ведь выходит, что я за женщин, – вы против них теперь. Но перестанем говорить об этом: я к вам пришла за делом: будьте милы, ссудите меня кой-чем вот по этой записочке, – я к вам через часок пришлю солдата; а сами дайте мужу ручку, да приходите вечером ко мне.
– Нет, простите, душка: я все пришлю вам, но сама не буду.
– У нас будет Туганов.
– Так что ж такое?
– Он такой умница, – его всегда хорошо слушать.
– Ну, Бог с ним: мне уж надоело слушать умников. – Порохонцева встала и, взявшись за свою шляпу, проговорила:
– Мне будет очень жаль, что я вас не увижу у себя.
– Не сердитесь, пожалуйста, chère Olga.
– Сердиться не имею права, но все-таки досадно. Вы украшенье наших бедных пиров.
– Ну, полноте!
– Конечно.
Дарьянова взглянула на себя искоса в зеркало и, проведя язычком по розовой губке, сказала:
– Не льстите, пожалуйста! А впрочем, это все равно: я прошу вас позволить мне остаться дома.
– Ну, как хотите, – отвечала ей, пожимая ее руку, Порохонцева. – Только мужа же своего по крайней мере, пожалуйста, пустите.
– Да разве я его когда-нибудь держу или могу удержать?
– Мелания!.. Разумеется, можете! – воскликнула, смеясь и тряся руку Дарьяновой, Порохонцева.
– Как раз! Чем это? – отвечала, начиная развеселяться, Мелания.
– Умом, любовью, сердцем… красотою! Мелания, вы так богато вооружены, что с вами невозможно бороться.
– Да; смейтесь.
– Кто вам сказал, что я смеюсь? Я вовсе не смеюсь!
– Очень ему все это нужно, моему мужу!
– Ему все это… очень нужно! – проговорила с ударениями Порохонцева и, крепко взяв за обе руки Меланию, еще добавила:
– Хотите властвовать, – не выходите противу мужчины с тем оружием, которым все они владеют лучше нас по грубости своей натуры! Не ветер, друг мой, – солнце срывает епанчу с плеч всадника!.. Тепла, тепла, терпенья, твердой воли больше уладить жизнь, и жизнь уладится. У вас союзник страшный для мужчины.
– Что это?
– Красота.
– Ха-ха-ха! Какая вы идеалистка, Ольга!
– Идеалистка я!.. Мой друг! Упрек совсем некстати! Нет, я груба, груба до крайности; я вся матерьялизм ходячий, и я советую женщине отстаивать себя тем, что силою самих вещей дано ей в силу, а не… не сочиненьями людей, которые не знают жизни и непричастны ей. – Мужчины!.. ха-ха-ха! Да есть с кем – с ними воевать! Мы победители их с самого начала века! Венец творения, последняя кто создана и кто всех совершенней? – женщина! И нам-то с ними спорить! Нам их бояться! этих грубиянов! Нам плакать!.. – Фуй, какой позор! Пусть сокрушается и плачет тот, кто никому не нужен, а женщина, которая дает и счастье, и покой и красит жизнь мужчине!.. О, мой прекрасный друг: поверьте мне, раз верно понятая женщиною жизнь всегда ее поставит во главе семьи и госпожою жизни, но… pas de rêveries![15]
Порохонцева поцаловала Меланию в обе ее розовые щечки и вышла, шепнув ей на пороге:
– Идите-ка, прелестная Мелания, к мужу, пусть не брюзжит, не ссорится… Выдерите ему уши да приводите его вечером… чтоб показать мне торжество женщины над мужчиною. Au revoir,[16] – я жду вас вместе с вашим мужем.
В семь часов этого вечера к Дарьянову зашел Туберозов. Протоиерей был одет по-праздничному в новой голубой рясе, фиолетовой камилавке и с крестом на груди.
Дарьянов еще спал, когда пришел протопоп, и потому отец Савелий явился прямо к его жене.
– А я за Валерьяном Николаевичем, – сказал он. – Не сидится что-то мне дома. Думал, зайду за ним да пойдем вместе к Порохонцевой.
– Он, кажется, спит, – отвечала Дарьянова.
– Ну и путь себе поспит. – Рано еще: мужской туалет недолог; а вы что не одеваетесь?
– Да я еще не знаю, пойду ль я? – отвечала Дарьянова.
– Вот так прекрасно! Как это пойдете ль? Разве можно не пойти?
– А если пойду, то я и так могу пойти, не переодеваясь.
– Ну!.. Зачем же так?
– А что, отец Савелий?
– Да отчего ж себя не приукрасить чем возможно? Господь цветы пестрит и наряжает, а вы цветка изящней. Принарядитесь-ка, украсьтесь хорошенько: и я на вас на старости порадуюсь и посмотрю.
– Вот вы какой, отец Савелий!
– Да; а что же? – красота ведь восхитительна, глядя на нее сам молодеешь. Я всякого изящества поклонник. Идите-ка да приоденьтесь.
– Я право, не знаю, идти ль мне? – уронила в раздумье Дарьянова.
– Да чего тут не знать: бейте сбор; идут с гор, стройтесь, сдвиньтесь, в ряд сомкнитесь и отражайте! Ха-ха-ха, смертельно люблю жизнь и цветение. Прекрасна, строга и светлым умом и чистой душой в восторг приводящая женщина, это одушевляет человеческое общество. Собирайтесь, дружок, и пойдемте!
Дарьянова тихо как бы хотя и нехотя вышла; а в это время протопоп, которому не ждалось и не сиделось в ожидании Туганова, постучался к хозяину. Дарьянов встал и впустил к себе гостя, но на приглашение идти вместе к городничему отвечал, что ему еще рано и что лучше пока напиться у него чаю и потом идти.
Туберозову не хотелось этого чаю.
– Что ж, посидим лучше там, – отвечал он. – Чего дома-то теперь торчать, да уж и жена-то твоя оделась.
– А-а! и она там будет!
– А что такое?
– Ничего; я так только спросил.
– Спросил так, как будто этого не ожидал ни за что.
– Да почему ж я могу знать, где она захочет быть? Это ее дело.
Протопоп посмотрел своему собеседнику в глаза и, неожиданно вздохнув, сказал:
– Прощай, Валерьян Николаич, я пойду.
Дарьянов подал ему руку.
В это время за дверью в гостиной зашуршало женское платье, и протопопу показалось, что платье это до сего времени было у самой двери и отходило от нее.
Он вышел на крыльцо и, спускаясь по ступенькам, увидал сошедшую с другого крыльца Дарьянову.
Красавица шла шибко, зажав губами накинутую на лицо омбрельку.
– Готовы? Ну так, стало быть, вместе идем, – сказал Туберозов.
– Нет; я отдумала: я пойду к Бизюкиным, отец протопоп, – отозвалась дама, силясь улыбнуться.
– Ну-у!
– А что такое?
Протопоп хотел было сказать что-то против этого намерения, но, приподняв шляпу, поклонился и только сказал:
– Нет, я так; – ничего.
Они раскланялись и пошли в разные стороны.
Туберозов пришел в дом Порохонцевых первый. Городничий еще наслаждался послеобеденным сном, а Ольга Арсентьевна обтирала губкой свои камелии и олеандры, окружавшие угольный диван в маленькой продолговатой гостиной.
Хозяйка и протопоп встретились очень радушно и просто.
– Рано придрал я? – спросил протопоп.
– И очень даже рано, – отвечала, смеясь, хозяйка.
– Подите ж, – не сидится дома. Зашел было к Дарьяновым, чтоб вместе к вам идти, да они что-то…
– Что такое?
– Да кто их разберет! Он говорит “рано”, а она хотела к вам идти, да заместо того к Бизюкиным пошла.
– Муж в Тверь, а жена в дверь.
– И вправду. Как тяжело у них всегда. Люблю я и его, и ее, а уж бывать у них тягощуся.
– Порознь оба они отличные люди, – тихо рассуждала, тщательно вытирая листок, Ольга Арсентьевна.
– А вместе не хороши, – договорил Туберозов.
– Вместе хоть брось, – докончила, сойдя с подножной скамеечки, хозяйка.
– Да, я тебе, друг Оленька, скажу, что меня эти их нелады даже и тревожат.
– Хорошего ничего нет, отец Савелий.
– Он извертел ее, избаловал, испортил…
– Он мальчик.
– И резонер.
– И резонер, если хотите.
– Чего бы, кажется: на этакую бабочку смотреть, да радоваться…
– Заметьте, что она его еще и очень любит! – вставила Порохонцева.
– Да; еще и любит; а он одно что знает, – все про свободу ей!
