квартеты Бетховена. А на следующий день – три исполнения «Искусства фуги», после чего сели смотреть «60 минут». Потом – ужин, всегдашний рис с пряным мясом и по бокалу вина, затем ласки и еще ласки – не зря я готовлю это пряное мясо, шутила она. Хотел я ее постоянно. Я никогда еще так не жил, никогда еще не был с кем-то так счастлив. Иногда мы оба просыпались посреди ночи, вставали у большого окна ее гостиной и смотрели на волшебство огней на Мемориал-драйв. Не отбирай все это, не отбирай…
Недели через три после начала занятий я понял: что-то назревает. Она пожаловалась, что я никогда не готовлю. «Даже учиться не хочет», – услышал я ее слова, будто бы обращенные к кухонной раковине, к полочке с иранскими специями в открытом шкафчике над раковиной, к ее ценнейшему чайнику «Шанталь» и к жестянкам с чаем, которые присылали напрямую из «Марьяж-фрер» во Франции. Мог бы хоть предложить помыть посуду, сказала она, выходя из кухни однажды вечером, после того как мы поужинали. И со стиркой мог бы помочь. И вещи свои не разбрасывать. Плюс, пусть ей об этом и неловко, пора поговорить о том, что расходы здесь нужно как-то делить. Это «здесь» ранило меня в самое сердце – из него так и выплескивалась сдерживаемая досада. Кто знает, сколько у нее накипало, прежде чем вот так прорваться. А еще, добавила она, в постели я уже не тот, что в начале. С ней нужно разговаривать в такой момент. А я стал тихий, как мышка. И еще я ее не дожидаюсь – а мужчина обязан дождаться женщину.
А я просто перестал вкладывать душу – и она это заметила сразу, даже раньше меня.
Потом, примерно через неделю, все наконец случилось. Воскресным утром, за два дня до встречи с Ллойд-Гревилем – я знал, что по ходу ее он будет вкапываться и вкапываться, чтобы убедиться в том, насколько поверхностно я знаком с Чосером, – я проснулся в третьем часу утра, охваченный обычным обездвиживающим страхом перед предстоящей встречей. А потом – одна мысль цеплялась за другую – я наконец понял, что мне до смерти хочется сбежать не только из Гарварда и кабинета Ллойд-Гревиля, но еще и от нее. Я внезапно почувствовал неодолимое желание вылезти из ее постели. Более того – на осознание этого ушло еще несколько минут, – мне сделалось необходимо уйти из ее дома. Я решил, что отложу свой уход: сперва утром мы обсудим все это как взрослые люди. Возможно, к тому времени я очухаюсь и пойму, что на самом деле разнервничался из-за экзаменов. При этом я знал, что само по себе то, что я вылез из постели и пошел посидеть в гостиной, способно вызвать у нее срабатывание тревожной сигнализации. Одно слово о том, что стоило бы немножко замедлить развитие событий, особенно в канун моей встречи с Ллойд-Гревилем, может, даже взять паузу на несколько дней – на пару недель, не больше, обещаю, – и воспоследуют бесконечные слезы, обвинения, после чего я вынужден буду сказать ей слова, которые все говорят в подобных обстоятельствах: дело во мне, не в ней, в моих экзаменах, а не в нас, в том, как сложилась моя жизнь, а не в дарах, которые она в эту жизнь привнесла, – она просто совершенство, я ее не заслуживаю. Где бы я сейчас был без нее? В это «сейчас» я собирался вложить всю полноту утраты и отчаяния. Просто я вынужден так поступить. Пожалуйста, не ругай меня, сказал бы я, я учился и сам себя не ругать. Эта риторика (чего я тогда не сознавал) была почерпнута из «Техники безболезненного разрыва».
К трем утра меня просто распирало. Стоило заснуть, в сон тут же незаметно прокрадывался кошмар, зависал над плечами, потом ввинчивался в левое ухо, будил меня, даже при том, что я знал: это сон, он просто напоминает мне, что я живу во лжи, что так продолжаться не может, я не хочу больше к ней прикасаться, не хочу даже, чтобы ступня ее потиралась о мою под одеялом. К половине четвертого я встал, надел носки, брюки, остался в той же футболке, в которой спал, взял несколько своих книг, снял ее ключи со связки ключей и бесшумно положил на кухонную столешницу. Выйдя из дома и ощутив на лице первое студеное дыхание осени, я понял, что это внезапное высвобождение ближе к экстазу, чем все, что я испытал с тех пор, как к ней переехал.
Я позвонил Калажу. Неловко извинился за то, что разбудил его в такое время, и спросил:
– Заберешь меня?
– J’arrive [22].
Ни единого вопроса. Никаких объяснений. По тону моего голоса он сразу понял, почему я его позвал. Я был не первым и не последним мужчиной, которого нужно было вызволять – срочно.
Я дожидался его в студеную ночь конца сентября, но продрогнуть не успел, потому что довольно скоро увидел желтое такси, которое осторожно пробиралось между двумя рядами припаркованных машин. С того момента, как я проснулся и надел носки, прошло меньше десяти минут.
Извинившись еще раз, я залез в машину. Было видно, что он такое проделывал уже неоднократно. Сказал одно:
– Ты белый как аспирин.
Он рассмеялся, я следом. Это выражение он подцепил у какого-то матроса-грека.
– И все равно поступок трусливый, – заметил он наконец.
– Да, трусливый.
Глядя прямо перед собой, он добавил:
– Когда-нибудь и ты для меня сделаешь то же самое.
Я промолчал. Что-то подсказало, что спорить не стоит.
Чтобы развеять неловкость, я спросил, предчувствовал ли он такую развязку.
Да, он все знал с самого начала, ответил он.
Так чего же молчал?
– А это бы что-то изменило? – спросил он.
– Нет.
