class="p1">— Верно, — согласился я. — Можно пропустить саму трансляцию на имплант Кукера. Но это не значит, что ничего нельзя отследить. Мы способны сканировать его сны, где эти инфоблоки распаковываются. Так уже делали. Если будет что-то новое, мы рано или поздно увидим.
— Лучше рано, чем поздно. Займитесь этим. И вот ещё. Постарайтесь выяснить, почему по Кукеру работает «Калинка».
— Может быть, сердоболы хотят решить ту же задачу, что и мы? Ликвидировать угрозу человечеству?
— Нет, — сказал Ломас. — Ватикан не передавал им информации. Это внутренние разборки. Я хочу знать, кому в низшем сердобольском эшелоне Кукер создал такую проблему, что они активировали главную нейросеть.
— У нас нет доступа к персоналу, обслуживающему «Калинку». Там одни бескукушники.
— Да, — ответил Ломас. — Но у нас есть доступ к администрации колонии. Проследите за тюремным начальством через омнилиник. Оно может знать, в чём тут дело.
Я кивнул.
— Разрешаю глубокий скан. Только не фиксируйте в отчёте.
Classified
Field Omnilink Data Feed 23/39
Оперативник-наблюдатель: Маркус Зоргенфрей
P.O.R Капитан Сердюков
Сердюков сидел в своём кабинете за придвинутым к стене столом (ничего лишнего — несколько папок, телефон внутренней связи, стакан и бутыль с полугаром) — и занимался научной работой: созерцал пробковую доску с пришпиленными материалами для размышления.
Омнилинк работал в режиме глубокого скана, и сознание Сердюкова представлялось мне такой же пробковой доской. На ней появлялись и исчезали его интенции, надежды и мысли. Увы, прозрачным для меня было далеко не всё.
Я не знал, почему некоторые мысли поддаются расшифровке, а другие нет. До конца этого не понимает никто. Результат скана зависит от множества факторов — визуальных ассоциаций, текстовых референций, омрачающего действия эмоций и так далее. Иногда нейросеть может найти наперсток, под которым спрятан шарик. Иногда видит шарик, но не замечает наперстка.
Статистически скан позволяет понять пятьдесять процентов чужой ментальной активности. Но когда Сердюков начинал размышлять о научных проблемах, его мысли обретали стройную оформленность, и ум становился гораздо прозрачнее.
Иногда Сердюков отвлекался, и мысли теряли читабельность. Они делались похожи на энергетические фонтаны, своего рода тёмные сквозняки — непонятные, но сильные. Я почти не угадывал их смысла. В общем, эта технология подходила скорее для промышленного шпионажа (для которого обычно и применялась), чем для интимного знакомства с глубинами человеческого духа.
Омнилинк следил за движениями глаз Сердюкова. Они чертили быстрые саккады по бумажным вырезкам, это провоцировало один вихрь мыслей за другим, и если нейросеть успевала увидеть картинку, вызвавшую в мозгу электрическое эхо, «омнилинк» расшифровывал поток чужого сознания лучше: декодирующие алгоритмы чувствовали себя значительно увереннее, если знали, от чего плясать.
Картинки на пробковой доске были сгруппированы парами: фотография лица заточницы, иногда несколько приписываемых ей слов — а рядом нейростилет, обычно с заскорузлыми крепёжными ремешками (ставить на тюремный контрафакт наноприсоски как у «Fema+» в куриных мастерских научились не так давно).
Заточки были разных форм и размеров — и походили на оружие значительно больше, чем на мужской орган. В них была та спокойная молчаливая угроза, которую излучает самодельное тюремное железо, изготовленное для реальных действий в недружественном мире. Острия были по-своему красивы — мрачной и экономной красотой.
Некоторое время Сердюков пытался нащупать связь между лицами преступниц и формами их нейрострапонов. Если она и существовала, понять её было непросто: рядом с щекастой деревенской ряхой изгибалось изысканное как толедский клинок лезвие, а тонкое, умное и нервное лицо столичной куры-заточницы соседствовало с грубым чёрным зубилом.
Сердюков поднял стакан и сделал большой глоток полугара. Его глаза обежали доску по периферии и остановились в центре, где висела фотография заточки самой Варвары Цугундер.
Мозговой штурм начался.
Легендарное оружие, лежащее на красном бархате под пуленепробиваемым музейным стеклом, не было, собственно, нейрострапоном. Это была слегка изогнутая стальная пика длиной в фут, повторяющая формой эрегированный фаллос (заточенное острие, конечно, отходило от анатомической точности). Цугундер был выточен из металла удивительно изящно.
Рядом экспонировался предполагаемый искусствоведами (но не установленный точно) источник вдохновения карбонового мастера: шаловливый рисунок из амстердамского издания Михаила Кузьмина. Художник Сомов.
Сколько же смертей ты накликал, Михаил Сомов.
«Первые пайкерши жили в карбоне, — думал Сердюков. — Культурная элита эпохи. Кем была Варвара Цугундер в реальности, мы не знаем. Это, скорей всего, псевдоним. Но её дневник, несомненно, значимое произведение литературы. Даже сам Шарабан-Мухлюев похвалил сквозь зубы… Но почему сохранились только отрывки? Была, возможно, какая-то тайна…»
Глаза Сердюкова метнулись вправо от заточки-цугундера к чёрному квадрату с силуэтом рыбы в центре. Под рыбой белел знак вопроса.
«Или эта загадочная «Рыба», — думал Сердюков. — Говорят, она сейчас в банке. Знала ли её Варвара лично или они только обменивались постами? Наверно, Рыбу уже сто раз допросили ещё в позднем карбоне. Вряд ли ей известно что-то ещё. Но почему в их постах такой странный шифр? Почему слово «Янагихара»? Это вообще на каком языке? По-японски? Сердюков наморщился, получая медленную и кривую сердобольскую справку.
«Ива, растущая в животе? Без иероглифов точно не поймёшь… Может, это метафорическое описание патологического оргазма, сопровождающего акт пайкинга?»
Сердюков отхлебнул ещё полугара и упер тяжёлый взгляд в силуэт рыбы.
«Кого ещё они могли оповещать своим секретным кодом? Единомышленниц, связанных общей тайной? И, самое главное, в чём была мотивация Варвары Цугундер, если эту заточку даже нельзя подключить к импланту? Может, возникновение допаминовых цепочек вознаграждения было связано с социальной проблематикой? Она верила, что творит добро… Или это что-то вроде жертвоприношения?»
Ответа не было.
Понять про современных кур-заточниц нечто новое по следам, оставленным в истории их карбоновыми предтечами, было трудно. Фемы и мужчины с тех пор стали другими. Изменились технологии. С другой стороны, сам женский мозг остался прежним, обновились лишь способы его стимуляции…
Взгляд Сердюкова упал на фото Даши Троедыркиной, потом на три её розовых кинжала — и Сердюков отметил, что многие из современных заточек до сих пор повторяют легендарный цугундер. Все три лезвия Троедыркиной походили на оружие карбоновой Варвары, только уменьшенное.
«У них у всех на животе Варвара выколота, — думал Сердюков. — Вот это я понимаю — фема оставила исторический след. Но импульс, который заставлял Варвару убивать… Он ведь не вызван имплант-коррекцией. В карбоне её не было. Значит, речь идёт о несколько ином психическом аффекте. Узнаем ли мы, в чём там было дело? Или нет? Истину можно установить ретроспективно — шанс всегда остаётся. Ведь
