этим садом так, как иные не ухаживают и за собственными детьми; этот образцовый крестьянин, его ум, находчивость и такт никогда не доставляли мне и малейших неудобств. Так зачем его сын приехал с «тайным поручением»? Неужто он рассорился с нашими соседями? Этого просто не может быть: ʼАбу Фархат обладает удивительной способностью расправляться со всевозможными проблемами еще до их возникновения. Может, материальные сложности, нужда?..
Фархат – первенец своего отца, самый смекалистый из троих его сыновей. Он невероятно красив, умен и уверен в себе. Увидев меня, он, как всегда, первый поздоровался и мягко пробасил:
– Отец шлет Вам привет и просит сейчас же приехать к нему. Без сопровождающих.
– Надеюсь, все вы живы-здоровы?
– Слава Богу, да.
– Отец не сказал тебе, что именно от меня требуется?
– Нет. Он только просил передать Вам, что дело достаточно серьезное и что оно касается одного Вас.
Мы быстро сели в автомобиль и направились к горному саду. Как жаль! Я так хотел взять с собой Хишама! Бедняга сидел дома с тех самых пор, как мать бросила его наедине с мыслями. Однако, хоть я и не понимал странного наказа ʼАбу Фархата, я должен был его исполнить. Это крестьянин не из тех, кто без нужды приукрашивает мелкие, не стоящие внимания происшествия, похоже, он вызвал меня по действительно серьезному поводу. Но по какому именно?..
Господи, насколько же щедра природа, пускай иногда она и кажется человеку высохшей, безжизненной и угрюмой, словно некая пустыня или выжженная солнцем равнина! Но сейчас прямо на вершинах ее гор покоится само высокое небо с точеными арабесками света и тени… Горные ущелья и склоны не менее драгоценны, чем самые высокие и гордые скалы земли: в них постоянно играют искуснейшие музыканты ветра и дождя, на них переливаются зеленые деревья и красные, желтые, синие, алые и лиловые бутоны; о них разбиваются – и от них исходят – реки и ручьи, водопады и ревущие сели, взлетают целые косяки и стаи небесных птиц… Каких глаз хватит, чтобы все это объять? Каких ушей хватит, чтобы все это воспринять? Каких носов хватит, чтобы все это уловить?.. Наверное, никаких. Однако ж сегодня, сидя за рулем автомобиля, я смотрел, слушал и вдыхал чем-то большим, чем глаза, уши и нос, иначе откуда же взялось ощущение беспечной, детской беспредельности, бездонной радости?.. Я чувствовал, что мое естество простирается всюду – даже далеко за пределами скупого горизонта. Я уже не тот Муса ал-ʻАскари, что, будучи обманутым мужем и отцом мальчика-инвалида, исправно нес чепуху с университетской кафедры, а теперь прощается с Последним своим днем. Нет, я не он.
Помнится, я не раз пытался объяснить себе это новое чувство и неизменно спотыкался о такую банальность: я был заточен в клетки, которых больше не существует. Дом – одна клетка, тело – другая, мысль – третья, общественные и супружеские обязательства – четвертая, работа – пятая, знания о мире и людях – шестая, душа, от которой я боюсь отречься, – седьмая… Все, чем люди живут изо дня в день, есть клетка, тюрьма. Все, за исключением тоски по простору, по свободе. Эта тоска – первый вестник свободы, верный компас к ее тайнам.
Простор! По бескрайнему простору тоскуют мои чувства, мои затекшие члены, и эта тоска – заслуга природы, которая будто бы шепчет: «За зрением, слухом, обонянием, вкусом и осязанием кроется нечто великое. За мыслью же прячется нечто и вовсе безбрежное». В этом-то безбрежном просторе и теряется Муса ал-ʻАскари, его ничтожная душонка, зато обретается большая, свободная, безграничная душа. Достучавшись до природы, Муса ал-ʻАскари опьянен минутной радостью – благовестником радости вечной… Да. Муса ал-ʻАскари не найдет безграничной своей души, если не потеряет свою дряхлую, залежалую, задушенную границами и обязательствами душу.
Моя эйфория мигом испарилась, как только мы подъехали к саду, где меня уже поджидали ʼАбу Фархат и его «большой секрет». Крестьянин же, напротив, встретил меня в высшей степени благожелательно. Улыбаясь, он в десятках цветастых фраз извинился за столь неожиданный для меня, но тем не менее совершенно необходимый вызов, не позабыл расспросить и о моем здоровье, здоровье Хишама и его матери. Разумеется, я рассказал ему о Хишамовом «чуде» и о предстоящем приезде ʼУмм Хишам, и увидел, как его мягкое лицо мгновенно просияло неподдельным счастьем. Он склонился до земли и, прикоснувшись к ней рукой, величаво дотронулся до своего лба; вслед за этим поднял голову к небу и прокричал:
– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Это – царственный день! Это – редкий день! Этот день стоит целой жизни! Ваши намерения чисты, господин доктор, и по своим намерениям Вы были вознаграждены! Пройдемте со мной вон к тому старому ореху, я кое-что Вам покажу.
Мы двинулись к старому дереву, в тени которого я провел не один час приятного летнего сна. Поведение ʼАбу Фархата показалось мне довольно странным: он постоянно оглядывался по сторонам, словно проверяя отсутствие слежки. Наконец мы прошли мимо ореха и остановились перед плоским камнем диаметром в целый метр. ʼАбу Фархат снова осмотрел окрестности и, снова удостоверившись в том, что мы одни, прошептал:
– Вы знаете, что это за камень, дорогой доктор?
– Разумеется. Я десятки раз проходил мимо него или сидел на нем.
– Я же тысячи раз проходил мимо него и десятки раз сидел на нем… Помните ли Вы, что к востоку от этого камня кто-то давным-давно навалил целую гору камней помельче?
– Помню, очень хорошо помню.
– Как-то раз мне взбрело в голову прорыть здесь арык, однако его преграждала эта самая куча камней. Я, конечно же, мог ее снести за какие-то пятнадцать минут, но для начала решил узнать глубину, на которую соседний монолит засел в грунт, и поэтому разобрал ее камень за камнем.
– А так, ʼАбу Фархат, и не скажешь, что к этой куче кто-то когда-либо прикасался!
– Я восстановил ее по памяти.
– Зачем?
– Вы получите ответ, когда я снова ее разберу.
И впрямь, ʼАбу Фархат принялся с удивительной для меня осторожностью разбирать это довольно нелепое нагромождение булыжников. Закончив, он обратился ко мне с загадочной улыбкой:
– Подойдите и посмотрите. Что Вы видите?
Я посмотрел и от неожиданности ахнул: в глубине огромного камня был высечен грот, в котором покоился покрытый синей краской двухаршинный глиняный горшочек. Не в силах выдавить из себя хоть что-то серьезное, я глупо спросил садовника:
– Что это за горшок? Откуда он здесь взялся?
– Я знаю не больше Вашего, доктор, но мы можем узнать… Прикажете поднять горшок?
– Почему же ты не достал его
