усы, дуга-надбровье. Рука-скорпион обхватила мой локоть.
– А пульс-то у вас пошаливает-пошаливает!
Инженер подобен мне – говорит мало и только по делу, выбрит гладко, такое ощущение, что его короткая стрижка и есть его способ мышления – четкий, цельный, без всяких излишеств.
Биолог-старпом велеречив, высок и, если бы не рост, непомерно толст, носит мысли как лишний вес. Голос басит, срываясь в фальцет, трусоват бегающими глазами, звуками рта – самоуверен.
– Капитан, вы когда-нибудь задумывались над тем, отчего так много невозвращенцев?
– Нет.
– Так оттого, что они хотят ощутить себя богами в новых мирах. Там они создали жизнь, а здесь они обыкновенные служащие, из восстановленных.
Корабль хрупок, как яичная скорлупа. Каждый раз при взлете я поражаюсь тому, что я – такой маленький – и корабль, в сущности, едва превосходящий по размерам меня, отрывается от земли и летит прочь скорее громадных планет, которые вращаются будто на привязи. Их водит за собой пастух-Солнце, а после своей смерти погружает в свой труп порученное ему свыше стадо.
Нюхаешь волосы, кусаешь ненастоящие колоски в ненастоящем поле, тебя овевает ненастоящий ветер, а в отдалении раскрытыми стоят городские ворота. Ноги отчетливо ощущают неровный камень, адамово яблоко перекатывается, под мышками – тепло и густо – снова другим запахом. За портиком – обрушенные колонны, за колоннами – красные маки, форум пустынен, а позади в сине-зеленой дымке конус; я хочу пройти к потухшей горе, бегу изо всех сил, но в предместье, за городом, останавливаюсь, чтобы зайти на виллу, где на стенах никогда не существовавшие женщины, откопанные умершими людьми, участвуют в неизвестных мистериях. Красным-красно. А она зажимает в ладонях хлебный шарик, и кажется, что колос в руках ее спутницы – истина, что в его тайне сосредоточена связь времен и миров: что дозволяет колосу расти? – и как определить, из чего пошла жизнь? Вопрос, мучающий меня – второсоздателя. Я смотрю в женские лица – и мне страшно чувствовать их похожесть на тебя, страшно, потому что я не знаю, отчего они должны были повториться в тебе спустя многие тысячи лет. И тогда я отворачиваюсь от женщин в хитонах, перевожу дорожку в положение «девять» и бегу к горе, открывшейся мне с форума, но мне никогда не добежать до нее. Где-то у дальнего городского кладбища – под пиниями – программа обрывается.
– Вы загоните себя! Вы капитан жизни или смерти? Дышите ровно и выпейте воды, только глотками, коротенькими, вот так, – и врач становится рыбой.
– Что вы уставились на меня?
– Извините, не хотел смутить.
Неживая, почти архаическая улыбка.
– Один вопрос, капитан. Не в службу, а в дружбу. Вы были до конца правдивы, когда указали в рапорте, что совсем ничего не помните о прошлой жизни?
Пинии рассекают солнце, механическая птица поет в садах, от беговой дорожки несет шинным привкусом, вода вкусна, кадык подвижен, а я нахожусь не на душном корабле наедине со странным человеком, а с тобой. И ты мне кажешься равновеликой миру, как прежде для тех, кто носил на себе крест, Христос был миром, и не в себе они действовали, но в нем.
«Я не понимаю, отчего именно ты должен лететь на эту богом забытую планету?» К горлу подступает комок, резь в глазных яблоках такая, будто сучья пиний рвут их. «Я не понимаю, почему я должна тебя потерять?» «Но ты сама говорила, что любовь – это потеря – потеря себя в другом». «Молчи, пожалуйста. Не береди душу». И ты начинала петь колыбельную. За печкою поет сверчок, угомонись, не плачь, сынок… Подобно ребенку, который никогда не видел избу и снег, я представлял сверчка и красный угол где-то за печкой – совершенно красный, но пахнувший сосновой смолой, и кажется, вот она, тоска – хруст снега под полозьями, тяжелые шаги, невиданный парок в сенях. Но ничего этого нет. Это выработано моим представлением, найдено в образах песка за окном. И лун на деле несколько – и они красны, а не желты, и тем более нет никакого снега, – и никакая мать мне не пела колыбельную, потому что ни у кого из нас нет матери.
Живущие теперь родятся через отцов своих, либо берут остаточный материал, но не воскрешают его, а родят заново. И считается, что, даже пройдя смерть, восстановленные обязаны помнить то, что никто не помнит. В них живет искупление за прошлые жизни, и единственный способ преодолеть его – сделаться жертвой для новых жертв.
Когда ты узнала, что меня восстановили, ты стала спать в другом отделении, днями напролет смотрела в экран, в нем желтый попугай древовидным, мшистым клювом стучал по стволам, а затем кричал: «Ар-ра знает, что такое бо-о-о-ль».
Однажды я проснулся среди ночи от странных звуков, хотел было хлопнуть в ладоши или сказать слово «свет», как понял – это ты поешь колыбельную. И слезы снова подступили к глазам, и я знал, что ты за все меня прощаешь, что ты – безмолвная мать, потерянная и вновь обретенная. И мне казалось, что эта жизнь – единственная и вечная и что никуда не нужно лететь.
Наутро ты сказала мне, что ты беременна.
шестая запись
Смотрю на заклепку, с нее слезла краска, пытаюсь в облезшем металле нащупать взглядом твой профиль. Мне почти это удается, как меня отвлекает врач.
– Вот, капитан, пристыкуемся и отдохнем, а дальше – в долгий сон без сновидений.
– Что вам нужно?
– Вы спрашиваете, что нужно мне, а я спрошу вас – зачем вы летите туда, когда знаете, что тот мир будет хуже нашего, что вместо жизни вы создаете страдание?
– Потому что я верю, что когда-нибудь все обратится в нас – и мы станем всем.
И снова архаическая улыбка: страшная, словно в ней еще не разделены радость и злорадство, умиление и вожделение, смех и издевка. Он пугает меня, милая, пугает таким же неразделенным страхом.
Вошел инженер с уставным докладом. Врач подмигнул ему, уходя.
– Что вы думаете?
– О чем, капитан?
– Вам ничего не кажется странным в поведении корабельного врача?
– Это свойство подобных людей… вдруг у него кто-нибудь остался там… я понимаю, что, в отличие от нас, его никто не заставлял… Но. У меня осталась дома жена, капитан, и я хотел бы застать ее в живых по возвращении. В живых, большего я не прошу.
– Хорошо. Шлюзы?
– Все в порядке.
Мне досадно, что он рассказал мне о своей жене, как будто почувствовал, что со мной можно быть неоплатно искренним. Я кажусь себе двойником своего умершего оригинала, а он вдруг представился мне моим двойником – двойником двойника. У воскрешенных не было возможности выжить и нескольких месяцев, у восстановленных, казалось бы, нет оснований жаловаться, но те помнили себя, а я ничего не помню. Вглядываюсь в себя и дальше любви к тебе ничего не вижу, быть может, так и должно быть? Тьма души и тьма звезд. Две тьмы сходятся меж собой – и образуется свет.
«Как мы его назовем?» «Рагула!» «Что за глупости? Неужели нельзя придумать что-нибудь роднее?» «Но мы ведь не знаем, кто родится: девочка или мальчик». «Конечно мальчик, как же иначе?» Я улыбаюсь, кладу руки на твой живот и, хотя еще слишком рано, кажется, я чувствую под пальцами движение.
– Ну и мерзость же запустения здесь, капитан! Сразу становится ясно, отчего мы так поспешно насаждаем по Вселенной жизнь.
Включилась подстанция. Журчание надрывистого света над головой, издыхание средней лампы в коридоре. Воздух – спертый, металлический. Двери в каюты заварены, одна дверь раскрыта, на стенах надписи: «Братья, удачи! Мы возвратимся! Передайте приветы М…» Год стерся или не был указан изначально, и где теперь эти люди?
– Знаете, – вступился старпом, – существует негласное правило, чтобы оставлять на перевалочных станциях припасы, по мелочи. Так что, капитан?
– Конечно, идите.
Ходкая поступь тяжеловоза. Врач с усмешкой оглянулся на него и подмигнул мне.
– Вы не ответили на мой вопрос о смысле, капитан.
– Что вы хотите от меня услышать, что нас недостаточно для воспроизводства населения? Достаточно. И более того, мы везде, как вы выразились, насаждаем жизнь.
Врач посмотрел себе под ноги: белая окантовка по подошве. Мигание света над головой.
– Так-то оно так, только я за последнюю сотню лет слыхом не слыхивал о том, чтобы женщины рожали естественным образом, знаете ли, через чрево. А это верный путь в никуда.
«Почему ты ничего не сказала
