Он вспомнил пятьдесят шестой, когда его разыскали и вызвали в ведомство...
поинтересовались, как нога, обещали санаторий, обследования... а когда отказался срочно вылететь в Венгрию, последнюю фразу... "Родина, которую вы, как вы говорите, кровью защитили, бывает и мачехой для непослушных детей... подумайте об этом, товарищ Смирнов"... он не испугался и не стал дерзить... "Подумаю. Конечно. Я сиротой рос... у меня другой матери не было... мне стыдится и скрывать от матери нечего... " Он и сейчас бы узнал этого худого с впалыми щеками и вымоченными как у рыбы глазами полковника...
Стоит ради этого рисковать? -- спокойно спросил он. -- Сукин, скажи, ответь Смирнову... - Стоит. Только спрашивать надо не Смирнова, а всех их, кто уже ответить не может. Эта их невозможность ответить и есть ответ...
Слово эммигрант было таким же страшным, позорным и "нежелательным" при употреблении вслух, как и слово еврей... может быть еще хуже... а порой они сливались...
Кто мог себе позволить убежать от этой страшной, убогой и беспощадной власти? Еврей. Только им был доступен легальный исход. Исход... навсегда.... Очередное бегство из очередного рабства. Только разница была в том, что те, что оставались, тоже были рабами... вот это порождало особенность Исхода, состояния души и... слов, все это обозначающих...
Смирнов никогда бы не поверил прежде, что думать об одном и том же так тяжело физически -- он был опытным человеком, и ему приходилось в голове проворачивать непростые планы со множеством ходов -- этакие шахматные партии в другой области, где проигрыш означал -- смерть, а выигрыш не требовал поощрения -- это был "служебный долг". "Ты присягал Родине? " Он присягал Родине, а теперь думал, отчего люди так стремятся отсюда... любящие ее и страдающие ее болью... отчего? Вот размышление на эту тему и доводило его до иступления: как принять решение ехать-не ехать... он попал в орбиту этих размышлений, разговоров, споров и оказался не готов к такой интенсивной полемической страде, которая шла в миллионах семей...
Сукин уже не сомневался, что обязан сделать этот шаг вопреки, может быть, всему: здравому смыслу, прежде всего, но рукопись Петра Михайловича толкала его к однозначному решению. Он сам думал, что вряд ли бы решился на такой шаг ради своих стихов -- существовала русская литература без него С. Сукина, без его гениальных виршей и преспокойно будет жить дальше, даже не вспомнив о нем, не то что не вспомнив, но не зная. Даже потом, если когда -нибудь случайно найдут его рукопись, может быть, и публиковать не станут... что значит эта малость в течении такой мощной реки... хотелось бы тоже быть частицей ее течения, да, видать, не придется... вот тут его цепляло за живое. Это почему же такое самоуничижение? Что он, хуже? Вдруг захлестывала его гордыня, и он предполагал: А может, потому, что лучше? Может, потому и тормозят, чтобы не выбивался из ряда, не портил уровня, что он, хуже этих все еще бегающих в мальчиках и отмазывающихся сусальными верноподданическими заверениями, чтобы печататься, да не устами эти заверения сеют, этого он не слышал и не знает, а вот строчками... печатными...
Но рукопись, доверенная ему -- совсем другое дело. Он был влюблен в эту прозу, он пел ее внутри, жил ее ритмом, ощущал ее аромат, преклонялся перед ювелирной фразой... он не мог ее бросить в беде... она была смертельно ранена временем, нет, теми, кто захватил время в собственность... их время, выраженное жизнями, в свою собственность... а это было недопустимо, несовместимо для него... да, он давал присягу на верность Родине, и теперь понимал, что оставить все, так как есть, - это оставить раненого друга да еще старшего по чину на поле боя на верную смерть... может быть, он, пожертвовав даже своей жизнью, ничего не добьется, но обязан сделать все от него зависящее - это и есть присяга, не только бездумное "есть" и "слушаюсь"... он капитан Смирнов чести офицера не уронит... он С. Сукин не совершит преступления и не оставит безвестным то, во что верит, не предаст своего идеала и своей души...
Он чувствовал то, что говорила старенькая Шейна... и он сделает это... он возьмет свою Машку Меламид за руку, и они полетят, полетят вместе, он сделает все, что задумал и что должен по всем божеским законам сделать, чтобы не предать своей любви, чтобы не предать себя! Разве не так! Разве он не тот "нареле", и она не та Эстер - Либе Бузе -- Либузе - Бузе!? Он буквально сходил с ума. Наташа страдала, потому что не могла понять, в чем дело, и помочь ему не могла... а и никто ему не мог помочь... она это чувствововала...
он сам всю жизнь всем помогал... кто ему поможет... она считала, что для того, чтобы помочь, надо быть сильнее того, кому помогаешь... а кто же мог быть сильнее ее Славы!
Ограда
Автор был, конечно, сильно пьян. Собаки за оградой настороженно смотрели на него и взлаивали -- у них выработался рефлекс: как только ворота закрывались для посетителей, они из миролюбивых, ленивых, сонных тварей превращались в сторожевых цепных зверей. Он пытался с ними поговорить, но они только больше распалялись... слава богу, что ни они, ни он не догадались воспользоваться дырой в заборе, к которой вела народная тропа, возникающая непременно почти одновременно с забором в любом месте и начинании, будь то Совмин с его бесконечными постановлениями или свалка. Никакие заборы и запреты были, на самом деле, не преграда для советского человека той эпохи, они только больше побуждали каждого к изворотливому творчеству, и талантливые в массе люди тут же изыскивали способ обходить прпятствие.
Закон. Большинство населения страны было уверено, что законы пишутся именно для того, чтобы их обходить!..
Так они и стояли по разные стороны преграды, все больше возбуждая друг друга: собаки и человек, когда появился сторож -- крепкий парень с палкой в руке.
- Вам что? -- Спросил он лениво и недовольно, оттого, что его потревожили.
- Слушай, - обрадовался Автор, по российской привычке сразу переходя на ты, - Открой, пожалуйста...
- Че? Неграмотный? Обучим!... читай! -- Он ткнул палкой в оборотную сторону таблички, висящей на воротах, отчего та ржаво захрустела.
- Да я знаю, - начал заискивающе Автор
- А раз знаешь, чего людей тревожишь зря!? -- Перебил парень
- Очень надо...
- Очень надо за уголом... сейчас милиции нет! -- Опять перебил парень
- Понимаешь, с мамой поговорить...
- Чего? -- Протянул парень презрительно и угрожающе
- С мамой...
- Ты че? Завтра приходи. С восьми свиданка... Мама подождет... отсюда не убежит... - Парень мрачно хихикнул... - иди... и не хулигань, а то наряд вызову... - Тут, наконец, на Автора нашло просветление. Он поставил кейс на землю, щелкнул замками и приоткрыл -- блеснуло горлышко с белой головкой... так из полусогнутого положения он поднял глаза на парня за забором и понял, что тот оценил жест. Он закрыл свой чемоданчик и снова выпрямился. Они стояли по разные стороны забора друг против друга и смотрели глаза в глаза...
- Заходи! -- полукомандно предложил парень
- А эти? -- Автор кивнул на стоявших вокруг парня и внимательно наблюдавших псов.
- Ха! -- хихикнул парень и икнул, что выдало его состояние... - эти как только за ворота зашел -- не тронут... у них наука такая... - он сбросил щеколду, отодвинув вечно закрытый и висящий только в одной петле замок, и приоткрыл ворота... потом галатно пропустил Автора вперед, и они пошли, а, когда идущий впереди обернулся с молчаливым вопросом, парень мотнул неясно головой и кивнул на огонек в окне конторы...
В тесной комнатке сидели две здоровые краснощекие девки, и на столе была разложена снедь. Автор кивнул, поздоровался "Добрый вечер", обпер свой кейс ребром о стул и опять щелкнул замками. Пальцами одной руки он сдерживал стремящиеся раскрыться створки, второй рукой ловко вытащил бутылку из вороха рукописей, поставил на стол, щелкнул закрываемыми замками и стал пятиться к двери...
- Не! Так не пойдет! -- Запротестовал парень. -- Садись. -- Девушки тоже закивали головами и стали расчищать место на столе. Автор стоял в смущении и нерешительности -- уйти было неловко... да и пить на кладбище с незнакомыми... - Мама подождет... еще немножко... выпьешь и ступай к маме, хихикнул парень... - а хочешь: оставайся с нами! Я прально говору? -- Он подмигнул собутыльницам, и те ожили, приглашая... - Давай! -- Скомандовал парень и стал наполнять чашку из стоявшей на столе прежде початой бутылки, А то не по-русски как-то... что у нас, на бутылку нет? Слава богу... - он икнул, - мы тут ему верно служим... - он поднял палец вверх,
- санитары страны... - это Люба, это Мила... - представил он, и девушки дружно кивнули... - Давай! - Автор сел, поставил чемоданчик на пол, зажал его между ног, взял чашку за бока, вместо ручки, кивнул девушкам "Со свиданьицем" и медленно, не махом, выпил водку.
- Наш человек! -- Удовлетворенно сказала Мила.
- Вась, а Вась, спасибо за заботу! -- Ласково поддержала Люба и подмигнула непонятно кому. -- А вас как зовут?
