Увидала протянутые руки — к ней, ко всем, за всеми…
Последние звуки фортепиано, полная тишина… — и в эту тишину вошли мерные удары сковородки, от Покрова. Такая тишина — мгновенья — высшая награда артисту от им плененных, взятых очарованием. И вот — гром рукоплесканий.
В этом бурном плеске, когда певец еще стоял в золотистом озаренье, Даринька подошла к нему и, взяв его руки, сказала, смотря сквозь слезы в его глаза:
— Как я… благодарю!..
Она сияла: сияли ее глаза, берилловые серьги, ночное небо броши. Артабеков получил высокую награду. Его лицо озарилось, до красоты, и, смотря ей в глаза, он сказал, в восторге:
— Вы подарили мне миг счастья.
Было к полуночи, но не собирались уезжать: уютно чувствовалось всем, легко, свободно. Молчаливый Кузюмов оживился. На ужин не остался, — в угловой накрывали холодный ужин. Благодарил за чудесный вечер. «И… трудный», — сказал он, прощаясь с Даринькой. Уехал под музыку и бенгальские огни.
Говорили, как Кузюмов переменился, совсем другой… Все были в легком опьянении. Караваев играл «лунную сонату». Надя увела Дариньку на веранду.
— Он неузнаваем… так перемениться!..
— Может быть… ошибались в н е м?.. — сказала Даринька, вспомнив, что сказал в Москве Кузюмов, как лгут о нем.
И еще вспомнила, как тетя Оля ездила в Оптину, и батюшка Амвросий сказал на ее тревогу, что Кузюмов может покончить с жизнью, если она ему откажет: «И без нас с тобой спасется… придет часок». Вспомнив это, и как сличали портрет с нею, она поняла, что хотел выразить Кузюмов словами «и… т р у д н ы й». Не было в ней ни смущенья, ни тревоги, а грусть и жалость.
Закусывали у стола, будто на станции… — «на Тулу… второй звонок!..» Пили за дорогих хозяев. Сковородка пробила глухой час ночи. Давно прокричали первые петухи. Пора и ко дворам.
Кто-то крикнул с веранды:
— Глядите!.. в небе что-о!..
Высыпали на темную веранду.
В небе, к селу Покров, вспыхивали падающие звезды, чертили линии, кривые. Казалось, взлетали далекие ракеты. Зрелище было необычное, хотя каждый видал не раз падающие звезды: это был «звездный ливень». Звезды чертили огненные свои пути. Пути пересекались, гасли. Иные взвивались до зенита, иные скользили низко.
— Виктор Алексеевич, вы ведь и астроном… что это, научно точно, — «падающие звезды»?.. — спросил кто-то.
Виктор Алексеевич сказал:
— Только гипотезы… точно неизвестно. Может быть, пыль миров угасших. Это лишь кажется, что все являются из одного угла: они из беспредельности…
— В конце июля… сегодня как раз 30-е… их путь скрещивается с земной дорогой, в созвездии Персея… вон, к Покрову!..
Кто-то спросил:
— Пути их постоянны?
Виктор Алексеевич не мог сказать: тысячелетия, в одну и ту же пору, из той же части неба… — «видимо, постоянны, по установленным законам…»
— А кто установил им пути?.. — спросила в темноте Даринька.
— Этим астрономия не задается. На это наука не дает ответа. Никогда не даст. Э т о — за пределами науки, область не знания, а —?..
— Почему же «никогда»?!.. — кто-то возразил, — принципиально наука беспредельна!..
— Относительно. Наука — мера. Можно ли б е з м е р н о с т ь… мерой?!.. — как бы спросил себя Виктор Алексеевич. — Тут… — он махнул в пространство, — другое надо… я не знаю!..
Это «я не знаю» вышло у него резко, раздраженно.
— Мысль бессильна… постичь Бе з м е р н о е!..
Молчали.
— Надо быть смелым: разум бес-си-лен пред Б е з м е р н ы м! — воскликнул Виктор Алексеевич. — Надо… в е р о й?.. Лишь она как-то постигает Абсолютное. Другого нет…
И почувствовал, как Даринька схватила его руку и прильнула. Этого никто не видел.
Тихо было. Звездный ливень лился. Бесшумно, непреложно тянулись огненные нити неведомых путей, к земле и в небо, скрещивались, гасли.
Тут случилось маленькое совсем, вызвавшее чей-то смех.
— Но в этом маленьком, — вспоминал Виктор Алексеевич, — для нас обоих было столь большое, что спустя столько лет я еще слышу этот потрясенный голос.
— Премудрость!.. глубина!!.- крикнуло из цветника, из тьмы.
— Это наш Дормидонт, садовник!.. — вскрикнула Даринька.
Отъезжали с бенгальскими огнями, бряцали колокольцы, трубили, отдаляясь, трубы.
Все затихло. В доме огни погасли. Даринька сказала:
— Посиди, я принесу тебе. Было суматошно эти дни.
Виктор Алексеевич остался на веранде. Смотрел на падавшие звезды. Усиливался «ливень». Все рождались из созвездия Персея, в той стороне, где теперь спало село Покров.
Вторые петухи запели. Начали в Зазушье, гнездовские, Потом перекатилось к Покрову. А вот — уютовские, громче.
Виктор Алексеевич смотрел, прислушиваясь к крикам петухов. Вспоминал мартовскую ночь, когда перед его душевным взором дрогнуло все небо, вспыхнуло космическим пожаром, сожгло рассудок… и он почувствовал б е з д о н н о с т ь. Ярко вспомнил, как т а м, в не постижимой мыслью глубине, увидел тихий, постный какой-то огонечек, чуточный проколик, булавочную точку света… о, какая даль!.. — и, в микромиг, ему открылось- не умом, а чем-то… сердцем?.. — «надо та-ам?.. за этим, беспредельным… искать Н а ч а л о?!.. где — т а м?.. Но т а м — в с е т о ж е, т о ж е, как это разломившееся небо!.. дальше н е л ь з я, з а к р ы т о Т а й н о й».
Теперь это «закрыто Тайной» он принимал спокойно. Смотрел и думал: «…из созвездия Персея, где Покров… все вместе, в с е — о д н о, р а в н о перед Безмерным… Покров с Персеем, петухи, отмеривают время… н а д о т а к?..»
Той же ночью записал в дневник, влил в меру:
Побеждающей
Предела нет Безмерной Воле,
Число и мера в Ней — одно:
И Млечный Путь, и травка в поле,
Звезда ли, искра… — в с е — р а в н о:
Все у Нея в Безмерном Лоне:
Твоя любовь, и ты сама, —
Звезда Любви на небосклоне, —
Светляк — и солнце. Свет — и тьма.
Пометил: «В ночь на 31 июля, 1877. Уютово, Звездный ливень».
— Вот, Витя… от меня, тебе.
В и т я… Это слышал он в первый раз: другую ласку, ближе.
— Это… что?.. — спросил он, принимая в темноте.
— Евангелие. Лучше не могу тебе. Тут — в с ё.
— В с ё… — повторил он.
— В с ё.
С того часу жизнь их получает путь. С того глухого часу ночи начинается «путь восхождения», в радостях и томленьях бытия земного.
Март 1944 — январь 1947
Париж
Первый том романа вышел в парижском издательстве «Возрождение» в 1937 г., второй — в том же издательстве в 1948 г. В 1946 году первый том был переведен на французский язык, а в 1965 году, уже после смерти автора, — на немецкий и издан в Вене.
Первый том писатель заканчивает в 1936 г., еще при жизни жены, которой он и посвящает роман. Об этой книге специалист по русской литературе, читавший о Шмелеве лекции в Берлинском университете и написавший о нем книгу «Тьма и просветление», известный философ, профессор И. А. Ильин пишет: «Во всем своем творчестве Иван Сергеевич принимает человеческое страдание, выболевает его, но несет его к осмыслению, одолению, освобождению. Он ищет исхода для страдания и указует этот исход… „Пути небесные“ — книга, не похожая ни на какую другую, ибо это книга „о самом важном“. Прочтя ее, чувствуешь, что жить можно светло, проникновенно, радостно, как на Пасху в детстве, только нужно- не отталкивать от себя небесные пути (как учит главная героиня романа Даринька)». (Цит. по сб. Ю. А. Кутырнной «Иван Сергеевич Шмелев». Париж, 1960, с. 16.)
Над вторым томом романа Шмелев работал большей частью во время второй мировой войны в Париже. Вот отрывок из era письма П. Д. Долгорукову, датированного 31 марта 1941 года:
«…Помаленьку продолжаю работу свою. Голова кружится от бездонности, когда думаю над „Путями небесными“. Захвачен, но порой чувствую трепет — удастся ли одолеть. Столько лиц, столько движения в просторах российских: ведь действие теперь в романе — поля, леса, поместья, городки, обители, а всего главнее — ищущая и мятущаяся душа юной Дариньки и обуревающие страсти — борьба духа и плоти». (Цит. по сб. «Памяти Ивана Сергеевича Шмелева». Мюнхен, 1956, с. 118.)
В письме молодому литератору зарубежья М. С. Рославлеву, датированном 24 сентября 1943 года, Шмелев пишет: «… пока жив, пишу… — и сам дивлюсь. Написал шесть глав второй части „Лета Господня“… Еще одна глава, и будет завершено. А все — бомбы!.. А там вложусь и в „Пути небесные“. Уж как хочу п и с а т ь, как!» И тому же адресату несколько позже: «Париж, 14.6. 44… Жизнь тесна, тревожна, жестока, зла, безумна! Единственное прибежище — о. Господь, не смею повторять, это прибежище в с е г д а! — р а б о т а! Но как трудно уйти в нее! Ведь до 7–8 „тревог“ на дню во всей этой тревоге. Все же медленно, отрываемый, ползу. Написал шестьдесят страниц „Путей небесных“… Как все это — как бы „по ту сторону“. Это как бы н е б о, а влачишься в прахе…» (Цит. по сб. «Памяти Ивана Сергеевича Шмелева». Мюнхен, 1956, с. 51–52)
