передают. Ты меня знаешь – не преувеличиваю.
– Но есть, наверное, и такие, на которых твоя метода не действует? Тупые, с плохой памятью или без чувства юмора…
– Насчет юмора ты в самую точку попал. Без этого дело – труба. Перво-наперво надо понять психологию того, кто перед тобой. И постараться стать его другом. Британцы – закрытые люди, в личную жизнь не пускают. Домой неохотно приглашают. Я добиваюсь, что они со мной откровенны, принимают у себя. Я ищу близкие, интересные им темы. Мы обсуждаем даже их семейные отношения. Улыбка на лице, выть хочется, все надоело, устал, а ты улыбаешься…
Бутылка виски пуста, Костя бежит в бар за второй – деньжата кое-какие есть, «Аэрофлот» подбросил. Входит в номер и застает похрапывающего в кресле Рудика. «Учитель, вы спите…» – тормошит друга.
– Сори, что-то разморило меня. Наливай, наливай, не бойся, в кои веки встретились, нежданно-негаданно…
И продолжается рассказ о том, как выживают в иммиграции, словно для Кости специально. О том, как установил Рудик личный рекорд, за месяц выучив парня, которого крупная фирма отправляла в открывающийся в России офис. Правда, парень попался уникальный: с потрясающей памятью и работоспособностью. Уроки ежедневно по шесть часов, остальное время суток парень самостоятельно занимался. А еще одному бизнесмену прививал Рудик русский мат. Имел тот отношение к перевозкам грузов морем, собирался в порт Находка и попросил Рудика: «Научи десяти матерным словам, чтобы меня понимали грузчики…»
– И ты развернулся с полным блеском.
Можешь не сомневаться. Малый остался жутко доволен. Когда теперь изредка звонит, то обращается ко мне именно этими выражениями. Намертво запомнил.
Вот так немало лет назад разговаривали они допоздна в номере «Ройял-Гарден-отеля», опустошая вторую бутылку, хмелея, вспоминая приятелей московской поры, разлетающихся по миру, как пух одуванчиков. Пророчил Рудик России самое страшное, голод, войну, кровь, Костя не спорил – надежд на иной исход немного. И, однако, улучив момент, спросил как бы между прочим:
– Вернуться не хочешь? Когда-нибудь? Лет эдак через… Хотя глупый вопрос – кто же загадывает наперед.
– Никогда, – отрезал, посуровев, Рудик. – Землю грызть буду, но выживу. Только здесь, и нигде больше… Ну, а ты-то что решил?
Костя в двух словах о принятом под давлением решении. Что ему делать в Америке… Сценарии в Голливуде писать? – с горькой, безнадежной усмешкой.
– Да, фигово будет. Особенно первое время. Зубы придется сжать и через «не могу», – без дежурных слов успокоительных. – Знаешь, что я почувствовал здесь? – Рудик откинулся в скрипнувшем под его весом кресле и скрестил пальцы рук на затылке. – Я почувствовал, как тяжело жить в свободе. Представь себе. Ты постоянно сталкиваешься с необходимостью выбора. В обществе несвободы за человека все решает власть, это скверно, но он свободен от обязательного выбора, и ему легче. А в свободном мире он порабощен именно таким обязательством. Понимаешь?
– А что есть свобода? Как ты ее понимаешь? Как, классик учит, осознанную необходимость?
– Уместно вспомнил. Мой дорогой, Энгельса у нас кастрировали. Свобода есть осознанная необходимость, нас учили. На самом же деле звучит так: осознанная необходимость выбора. Вы-бо-ра! Согласись – смысл совсем иной.
– Я не знал. Точно цитируешь?
Абсолютно. Один мой ученик, будущий философ, показал в оригинале и дословно на английский перевел.
– Коль логике твоей следовать, в Союзе жизнь в лучшую сторону меняется, ибо мы возможность выбора получили, чего раньше не имели. Но это же не так! Выбор делать многим не нравится, они этого боятся, бегут от такой возможности как черт от ладана.
– Большинство спит сном беспробудным, добудиться их невозможно. События мимо них проходят, они их и не замечают. Лет эдак через десять-пятнадцать кто-нибудь непременно напишет о людях, перемены проспавших благополучно. Таких – подавляющее большинство. Я тоже спал, пока не уехал. Мне кое-какие газеты из Москвы присылают, «Известия» здесь продаются, в переписке с двумя-тремя приятелями, в общем, представление некоторое имею, чем дышите сегодня. И диву даюсь: на всех углах о переменах кричат, а народ не видит их, не замечает. Потому что дрыхнет.
– Скорее, боится заметить. Ибо тогда решать придется, куда и за кем идти, что в своей жизни ломать. Тот самый выбор.
– Я свой выбор сделал. Теперь ты свой делаешь. Мы сами перед собой отвечаем за него, и никто другой.
– Это верно. Вопрос только в том, не ошибочен ли он…
Перед вылетом из Нью-Йорка Костя звонит Рудику и назначает встречу в том же отеле в Кенсингтоне, что и в девяносто первом. Оговаривают не только день, но и час. Рудик Костиной расточительности удивляется: безумие селиться в таком дорогом месте; одно дело – аэрофлотовская халява (вспоминает девяносто первый), и совсем иное – из своего кармана платить. Костя никак не реагирует: представляет, какая физиономия будет у Рудика, когда узнает, что с другом его приключилось, по какому поводу прилетел в Лондон, и решает допрежь не открываться.
Рудик приходит в гостиницу минута в минуту. Заключает Костю в объятия, прикладывается щекой к его щеке. Постарел и помолодел одновременно: складки, морщины на лице, в глазах немыслимая усталость, зато сильно похудел, нет и намека на живот, стрижен коротко, по-боксерски, почти седой и усы пеплом тронуты. «Ты в отличной форме», – Костя делает комплимент. «Плаваю в бассейне, играю в теннис. Надо держаться, выхода нет». Одет со вкусом – галстук, рубашка и пиджак твидовый строго в тон. Предваряя вопрос, поясняет: «Одеваться по-разному приходится, смотря к кому и куда идешь. Здесь на это обращают внимание». Как бы между прочим сообщает – ради встречи пришлось отменить урок, что в его положении выживания… Спохватывается, чувствуя, что проговоркой ставит друга в неловкое положение, и дальше нежно и глубоко нутряно: «Мой милый, ты не представляешь, как я рад тебя видеть…» Объясняет, что возится сегодня со студентами (не называет их учениками) с восьми утра, а сейчас уже два дня. «Поверь мне, дикое напряжение. Сплю плохо. Каждый день встаю с мыслью: будет отмена урока или не будет? Выживаю, сам не пойму как. Но, в общем, все замечательно, работа есть. Я – модный тьютор…»
Ужинают в гостиничном ресторане, Костя заказывает белое французское вино, устрицы и черную икру. Рудик пробует остановить Костю: «Ты с ума спятил, это же безумно дорого! Прекрати шиковать». Костя, не реагируя, отдает распоряжения официанту. Когда все великолепие водружается на стол, Рудик, осудительно качая головой, приступает к еде: намазывает маслом теплый хлеб, кладет густой слой икры и смакует с наслаждением.
Говорят не о существенном, просто треп давно не видевшихся друзей. Ни России, ни иммиграции –
