и свирепее. Он был уверен, что тюремные камеры переполнены, а охраняют их юноши, готовые вспылить по малейшему поводу. Они не станут долго раздумывать, и вскоре начнутся расстрелы. Мысль о том, что его разбудят в тюремной камере на рассвете и объявят, что сегодня он будет расстрелян, заставляла Томаса вздрагивать.
Ни одно переживание прошедших лет не шло ни в какое сравнение с этим ощущением нависшей угрозы. Он, воображавший, что конец войны будет ознаменован всплеском творческой энергии и социальной стабильностью, не мог спать по ночам от тревоги за собственную судьбу и судьбы своих домашних.
Финал наступил не сразу, с треском выстрелов, который напугал всех, кроме Голо, который от радости принялся хлопать в ладоши. Ганс сказал Кате, что Томасу лучше спрятаться на чердаке, потому что, почуяв близость поражения, революционеры способны на все. Вместо этого Томас остался где был, попросив лишь подавать ему еду прямо в кабинет, и чтобы Катя по возможности находилась рядом.
Единственным, что утешало Томаса после завершения Баварской революции, была малышка Элизабет, которая как раз начала ползать. Каждое утро после завтрака он относил ее в кабинет. Томас следил, как Элизабет умными и спокойными глазками обводит комнату и, поняв, что с книгами и мебелью не поиграешь, начинает ползком продвигаться к закрытой двери. И только у двери она замечала присутствие отца и кивком давала ему понять, что хочет туда, где ее братья и сестры занимаются чем-то более занятным.
Вскоре после окончания революции Томаса посетил бледный юный поэт, который, по его словам, явился по поручению Генриха. Спустившись в вестибюль, Томас не потрудился пригласить гостя ни в гостиную, ни в кабинет.
– Разве Генрих не мог прийти сам? – спросил он.
Молодой человек нетерпеливо махнул рукой:
– Нам нужна помощь. Я друг Эрнста Толлера, который восхищается вами и вашими книгами. Его приговорили к расстрелу. Меня прислали сюда, чтобы вы подписали петицию об отмене приговора.
– Кто прислал?
– Ваш брат сказал, что я могу к вам обратиться. Но меня просил об этом и сам Эрнст Толлер.
Томас обернулся к Кате, которая спускалась по лестнице.
– Этот юноша – друг Генриха, – объяснил ей Томас.
– Тогда пригласи его в гостиную, – ответила Катя.
Присесть юноша отказался.
– Вы человек влиятельный, – сказал он.
– Я не поддерживал революцию.
Юноша улыбнулся:
– Мы в этом не сомневались.
Замечание прозвучало почти саркастически, и в разговоре возникло напряжение. Томас почувствовал, что гость готов уйти, но затем передумал.
– Вы были в списке тех, кого собирались арестовать, – сказал молодой поэт. – Я присутствовал в комнате, когда список зачитывали. И двое из наших лидеров настояли, чтобы ваше имя вычеркнули. Одним был Эрих Мюзам, вторым – Эрнст Толлер. Толлер превозносил ваши добродетели.
При упоминании его добродетелей Томас улыбнулся и еле удержался, чтобы не спросить, какие именно.
– С его стороны это было весьма любезно.
– Скажите лучше, весьма смело. Те, кто был в комнате, не согласились с Толлером. Он бросил им вызов. Не сомневайтесь, так все и было. Свою роль сыграло также упоминание вашего брата.
– Роль в чем?
– В вашем спасении.
Томас согласился подписать прошение, но его удивило, как много юноша знал о бюрократических формальностях: как именно оно должно быть составлено, какими словами и кому адресовано. Гость сказал, что Томасу следует сделать копию, но посоветовал пока о прошении не распространяться. Если Эрнсту Толлеру в дальнейшем потребуется помощь, юноша зайдет еще раз.
Однажды вечером, собираясь на прогулку, Томас не нашел Катю ни в доме, ни в саду. По крикам, доносившимся сверху, он определил местонахождение Эрики и Клауса.
– Где ваша мать?
– Отправилась навестить Мими, – ответил Клаус.
– Какую Мими?
– Есть только одна Мими, – сказала Эрика. – Я подходила к телефону. Мама не успела положить трубку, как тут же надела шляпку, пальто и отправилась к Мими.
Она произносила это имя так, словно его специально придумали для ее удовольствия.
Вернувшись, Катя прямо в пальто и шляпке направилась в кабинет к Томасу.
– Ты должен написать записку, – сказала она. – Я могу продиктовать, или составишь сам. Записку надо приложить к букету, который отвезут твоему брату в больницу. Все позади, но у него перитонит, и они боятся, что он не выживет. Мими никак не придет в себя. Цветы вместе с запиской будут сюрпризом.
Она протянула Томасу ручку.
– У меня есть ручка, – сказал он. – Я напишу записку, но извиняться перед ним не намерен.
Получив цветы и записку, Генрих, несмотря на слабость, выразил благодарность.
Когда Генриха выписали, Мими намекнула Кате, что ее муж будет рад принять брата у себя на Леопольдштрассе.
И Томас отправился с визитом к Генриху, прихватив цветы для Мими и том Рильке для брата. Мими, открыв ему дверь, представилась.
– Я ваша давняя поклонница, – сказала она, – наконец-то мы встретились.
У нее была модная прическа, акцент напоминал скорее французский, чем чешский. Она держалась кокетливо, но в то же время непринужденно и с достоинством. Провожая его в гостиную к брату, Мими была сама живость и обаяние.
– Я привела старого друга, – сообщила она с порога.
Квартира была отделана в стиле, который только подчеркивал ее небольшой размер. Турецкие ковры, алые стены. Везде висели картины, а некоторые даже лежали на книжных полках и столиках, уставленных миниатюрными статуэтками и вазами необычной формы. На окнах висели гардины из грубого синего шелка.
В центре этого смешенья цветов и форм на горе вышитых восточных подушек восседал его брат Генрих в пиджаке, галстуке и белоснежной сорочке. Томас обратил внимание на его итальянские туфли. Больше всего Генрих походил на крупного дельца или консервативного политика.
Вскоре Мими вернулась с кофе. Чашки тонкого фарфора, современный кофейник. Мими некоторое время оставалась с братьями, улыбаясь с довольным и понимающим видом, прежде чем скрыться в кабинете, отделенном от гостиной перегородкой из свисающих стеклянных бусин.
Катя с Томасом решили, что он не станет обсуждать политику, даже если Генрих начнет его провоцировать. Однако Генрих выработал привычку держаться с холодной патрицианской любезностью. Он жалел, что поздно женился, говорил, что нет ничего важнее семьи. Его глаза при этом смеялись.
Они обсуждали ухудшающееся здоровье матери и падение ее доходов из-за инфляции. Гадали, сколько еще она продержится. Беззлобно удивлялись, каким заурядным, скучным и неначитанным был их брат Виктор, вернувшийся с войны без единой царапины.
– Если бы все мы были такими, как Виктор! – воскликнул Генрих. – Он не позволяет книгам смущать свой разум.
Они разговаривали, прихлебывая кофе, когда в гостиную вошла маленькая девочка. Увидев незнакомца, она смутилась, тихо подошла
