из них я учился. Они были талантливыми музыкантами. А теперь у них трясутся руки и больные легкие. Не знаю, на что они будут жить. Им повезло вернуться с фронта, но я не представляю, что с ними будет дальше.
Клаус предупредил Томаса и Катю, чтобы были осторожны на улице.
– Два дня назад группа молодцов, одетых как крестьяне, стояла на углу с тачкой яблок. Увидев отца, который возвращался из университета, они принялись швырять в него яблоками и попали ему в ухо.
Эрика начала смеяться.
– Он съел яблоко?
– Нет, моя мать его выбросила и позвонила в полицию. Выйдя на улицу, я обнаружил, что это не крестьяне, а социалисты, которые демонстрируют, что могут делать все, что им заблагорассудится.
– Они и в вас швырялись? – спросил Томас.
– Они не знали, кто я такой, но на вашем месте я бы поостерегся, – ответил Клаус Прингсхайм. – От полиции помощи не дождетесь. Они заявили моей матери, что, если она беспокоится о своей безопасности, пусть наймет частного охранника. Как говорит один мой друг-музыкант, скоро они раздобудут оружие вместо яблок.
– Если они раздобудут оружие, – сказал Томас, – им не уйти от наказания.
– Некому будет их наказывать, – сказал Клаус. – Социалистам ничего не стоит установить в городе свою власть. Это следствие нашего проигрыша в войне. Полиция бессильна.
– Мы больше не хотим ничего слышать о войне, – сказала Катя. – Этот человек, Эрнст Бертрам, заходил несколько дней назад. У него был такой кровожадный взгляд, что я его прогнала.
Она с вызовом оглядела стол. Уже какое-то время Томас недоумевал, куда подевался Бертрам, и размышлял, должен ли ему позвонить.
После ужина Томас собирался выразить Кате свой протест, но в тот день она рано улеглась, и ему оставалось лишь в одиночестве разглядывать книжные полки в поисках утешения.
Война была проиграна. Его книга дописана и вскоре будет опубликована в новой Германии. Еще каких-то полгода назад можно было рассуждать о патриотизме и национальном самосознании, теперь все говорили только о раненых и убитых. Газеты писали о карточной системе и иссякающих запасах. Кайзер ушел, и никто не знал, кто придет ему на смену. Отныне Германия была республикой, но Томасу это казалось несерьезным.
В такой вечер стихи не шли в голову. Томас понимал, что и философские трактаты, которые недавно занимали его ум, сегодня не помогут. Никто из немцев не мог принести ему утешения. Если бы пришел Бертрам, Томас спросил бы его, зачем было развязывать войну, если оказалось, что ее так легко проиграть? А еще ему хотелось бы знать, остались ли у Германии поводы для гордости?
Если бы пришел Генрих, Томас спросил бы его: неужели Германии придется подчиниться победителям? И каково теперь писателю сидеть в кабинете, книжные полки которого сверху донизу уставлены великими немецкими книгами, и как ему теперь слушать на фонографе великую немецкую музыку по вечерам?
Томас думал о молодых людях в крестьянской одежде, швыряющих яблоки в богатых бюргеров. Ради этого все затевалось? Этой насмешки, тщетности, глупости? Неужели это и есть то, во имя чего сражалась Германия?
Эрика с Клаусом продолжали активно интересоваться политикой. Предоставление женщинам права голоса на первых послевоенных выборах стало поводом окончательно забыть об уважении к старшим за столом. Когда Юлия гостила у них в Мюнхене, Эрика заявила, что якобы все замужние женщины должны голосовать так же, как их мужья.
– Они могут обещать, что поступят так же, как их мужья, малышка, – сказала Катя, – но голосовать будут тайно. За исключением моей бабушки, которая публично объявила, за кого проголосует.
– А как будешь голосовать ты? – спросил Клаус свою бабушку.
– Я буду голосовать разумно, – ответила та.
– А Волшебник?
Впервые за долгие месяцы Томас рассмеялся.
– Я буду голосовать так же, как ваша мать, а она будет голосовать разумно.
– И к какому результату это приведет? – спросил Клаус.
Прежде чем Томас успел открыть рот, вмешалась Катя.
– В Германии победит демократия, – ответила она.
– А как же социалисты? – спросил Клаус.
– Они станут частью демократии, – твердо ответила его мать.
– А герр Бертрам социалист? – спросил Клаус.
– Нет, – ответила Катя.
– А я социалист, – сказал Клаус. – И Эрика тоже.
– Тогда отправляйтесь на баррикады, вы оба, – сказал Томас. – Там для вас хватит места.
– Они еще слишком малы, чтобы рассуждать о баррикадах, – заметила Юлия.
– А вот Голо у нас анархист, – сказал Клаус.
– Ничего я не анархист! – воскликнул Голо.
– Клаус, если будешь вертеться, выгоню из-за стола, – предупредил Томас.
– Вы знаете, я никогда не любила кайзера, – сказала Юлия. – Уверена, новые политики мне понравятся, если только они не станут утверждать, что все люди равны. Я не слишком образованна, но я никогда не доверяла людям низкого положения, даже тем, кто много о себе мнит.
– Власть перейдет в руки рабочего класса, – сказал Клаус.
– Кто тебе сказал? – спросила Юлия.
– Дядя Клаус.
– Он на редкость плохо информирован.
– В этом Волшебник с тобой согласен, – заметила Эрика.
– Эрика, прекрати! – сказала Катя.
– Кого ты поддерживаешь? – спросила Юлия Томаса. – Тебя трудно понять. Люди меня спрашивают.
– Я поддерживаю Германию, – ответил Томас. – Германия прежде всего.
Подняв глаза, он заметил, что Катя покачала головой.
Томас задумывал «Размышления аполитичного» как аргумент в споре. Однако ко времени публикации повестка утратила актуальность. Некоторые рецензии были просто неблагожелательными, другие расписывали в подробностях, чем именно книга нехороша. Роман Генриха, напротив, встретил благожелательный прием.
Семейные обеды превратились в поле боя, когда Эрика с Клаусом обнаружили, что родители придерживаются различных политических взглядов. По телефону Эрика узнавала у Клауса Прингсхайма о последних новостях, затем спускалась на кухню, где расспрашивала разносчиков, что творится на улицах Мюнхена.
– В моем детстве в Любеке, – говорил Томас, – тринадцатилетняя девочка и ее двенадцатилетний брат не открывали рта, пока взрослые о чем-нибудь их не спросят.
– На дворе двадцатый век, – замечал Клаус.
– И в Мюнхене скоро будет революция, – добавляла Эрика.
Однажды вечером, когда Томас сидел в кабинете, вошла Катя и спросила, помнит ли он молодого писателя по имени Курт Эйснер.
– Он друг Генриха, – ответил Томас. – Один их тех, кто не вылезал их тюрьмы за распространение плохо напечатанных памфлетов.
– На кухне сказали, что он возглавил революцию.
– Он что-то написал?
– Он взял город под свой контроль.
Спустя несколько дней слуги перестали приходить, и Катя обнаружила, что съестное нельзя раздобыть даже на черном рынке. Эрике с Клаусом было категорически запрещено подходить к телефону, но они ухитрялись быть в курсе всех новостей.
– Они ведут себя как Советы, – сказала Эрика.
– Что это значит? – спросил Томас.
– Убивают богатых, – ответила Эрика.
– Скоро они
