Иннокентий Омулевский - Без крова, хлеба и красок

— Самому кусать нечего, так еще младенцев плодить? — рассмеялся художник.

— Хорошая жена завсегды мужа в акурате продержит…

— И спасительную влагу вовремя поднесет после кошачьей тоски? — спросил Толстопяткин, залпом осушая две рюмки.

— Оченно просто!

Разговор долго еще вертелся все около этого же предмета. Заметно было, что избранная тема очень интересует «барышню Аннушку»; Иван Петрович, напротив, отделывался лишь короткими фразами вроде предыдущих и даже как будто сердился немного, что отнюдь уж не шло к его добродушной физиономии.

— Да ну тебя и с женитьбой совсем! — забавно разозлился он наконец:- ешь лучше икру и памятуй час смертный. Я уж давно повенчан… с кисточкой.

— А они оченно даже хорошо рисуют, — отнеслась ко мне хозяйка:- только у них все больше бесстыжее выходит.

— Как это «бесстыжее»? — удивился я.

— Теньер, душенька, в своем роде, — пояснил Толстопяткин, снова развеселившись. — Барышня Аннушка! соблаговолите пошевелить ваши седалищные части, оставьте нас на мгновение во тьме и предъявите сему великодушнейшему сеньору мою художественную стряпню, висящую, сколько мне помнится, в картинной галерее единого из ваших жильцов.

— Картинку-то, что ли, со старухой? — привстала хозяйка.

— Во, во, во…

Потребованное явилось немедленно. Это был мастерски набросанный масляными красками эскиз на толстой картонной бумаге в величину квадратного аршина. Он изображал часть занесенного снегом забора у дровяного двора, при слабом лунном освещении в морозную ночь. Подле забора, на снегу, лежало какое-то жалкое подобие человеческой фигуры в образе замерзшей старухи, облеченной в такие же жалкие лохмотья; сквозь дыры их просвечивало тощее синеватое тело. На изможденное лицо старухи падал красновато-желтый луч от фонаря, который держал в руке наклонившийся над ней городовой, с поднятым выше ушей воротником форменной шинели. Налево, несколько отвернувшись от трупа, весь закутанный в теплую шубу дворник флегматично отправлял естественную потребность. Жуткое, щемящее душу впечатление производил этот мастерской эскиз; фигуры были написаны типично, холодный тон неба и воздуха передан безукоризненно.

— Да, благороднейший батенька! — заметил художник, почему-то потупясь: — на жизненной стезе попадаются иногда вот этакие «бесстыжие» закорюки…

— Уж истинно, что бесстыжие, — обидчиво вмешалась хозяйка: — а Иван Петрович еще мне ее подарили! Я к жильцу в комнату повесила, так те даже покраснели.

— И с таким талантом вы не можете устроиться?! — попенял я Толстопяткину.

Он быстро поднял голову, посмотрел на меня в упор и промолчал.

— Ведь вон и пальтишко-то у Ивана Петровича из моей же теплой кофты перелажено, а все они об себе оченно много уж думают… и не дает им бог счастья за это, — визгливо тараторила «барышня Аннушка», усердно запихивая в рот ломтики колбасы.

Художник только выпил водки и опять промолчал.

— Где же теперь живешь-то? — допрашивала хозяйка.

— У тебя на носу! — проговорил он наконец с детской досадой и плюнул.

— Они вот завсегды так, коли с ними станешь об чем всурьез разговаривать, — пожаловалась мне раздражительно наша собеседница.

Вместо ответа я спросил, не найдется ли у нее чистого стакана для портвейну.

— Великодушнейший! — с торопливым шепотом обратился ко мне художник, как только она вышла:- накатите вы ее, бестию, вином хорошенько… в полной комплекции: веселее дело пойдет у нас…

Но оказалось, что, несмотря на всяческие с моей стороны употчевания хозяйки, нашему пиру не суждено было пойти веселее. По мере того, как убывал портвейн, ее хищнические серые глаза все быстрее и подозрительнее перестанавливались с меня на художника и наоборот; мое присутствие видимо беспокоило ее. Сам Толстопяткин с каждой новой рюмкой водки утрачивал значительную долю своего добродушия и юмора; та гнетущая скорбь, которую я еще в трактире подметил на его лице, начинала принимать теперь резкий и несимпатичный оттенок не то бессильной ненависти, не то отчаяния. Заметно было, что между этими двумя лицами, столь непохожими друг на друга, существует какая-то роковая связь, долженствующая рано или поздно разрешиться неизбежной катастрофой.

— Вы, великодушнейший батенька, не обращайте внимания на то, что по мне якобы прыгает в этот момент черная кошка!.. — разразился вдруг истерическим рыданием Иван Петрович, подметивший, несмотря на хмель, что я пристально и скорбно слежу за ним: — эту черную кошку можно и раздавить в полной комплекции… Форменно!

И он с такой силой ударил кулаком по столу, что бутылки и закуски так и подпрыгнули на нем.

— Вот они завсегды так: честью им не сидится в путной кватере, — визгливо протестовала хозяйка, обращаясь ко мне, и ехидно прикрикнула на Толстопяткина: — Уходи не то вон сичас, а то я и за полицией пошлю! Тоже в чужой кватере распоряжаться тебе не дадут, а сиди лучше смирно, когды стужи боишься. Оченно просто!

Речь эта подействовала на расстроенные нервы художника вернее доброго приема морфия: он в одну секунду как-то опять съежился весь и точно почувствовал внезапную наклонность ко сну; по крайней мере, веки его замигали, как у человека, который начинает дремать. Я посоветовал ему уснуть и стал прощаться с ним.

— Постойте на минуточку, жемчужина вы моя! — оживился вдруг Иван Петрович, отчаянно тряхнув своими длинными рыжими волосами. — Душенька! вы ведь меня полюбили, так ли? Так примите же от меня, в слабое воздаяние за сей достопамятный в моей жизни день, скудное приношение Ивана Толстопяткина, сиречь плод моих «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет»…

Художник снова было зарыдал и вдруг обратился к хозяйке:

— Барышня Аннушка! непрошеная царица души моей! Не серчай ты на меня, злосчастного российского Теньера, и вручи сему добрейшему, милейшему, великодушнейшему батеньке мою записную тетрадку…

— Это зелененькую-то? — перебила она его.

— Во, во, во, vous avez raison… — ответил он сквозь слезы.

Через минуту «скудное приношение» художника было вручено мне. Я сообщил свой адрес Толстопяткину, пригласив его навестить меня поскорее, и уехал с болезненно ноющим, точно прищемленным сердцем…

1883

[3]

разумеется (фр.).

маленькие подарки, свидетельствующие о дружбе (фр.).

БЕЗ КРОВА, ХЛЕБА И КРАСОК. Рассказ. Печатается по кн.: Омулевский (И. В. Федоров). Полн. собр. соч., т. II. Первая публикация: Художественный журнал, 1883, март, т. V, № 3.