... и потом...
... Эти мысли (осмысления!) сами показались мне до того мелкими и бессмысленными, что я спросил себя: эфендим, свет очей моих, ты над кем издеваешься: над собой, или над цветами этого прекрасного мира?
* * *
Странно, я никак не могу представить тебя плачущей...
* * *
В самом деле, если после нас во вселенной пройдут миллиарды и миллиарды лет, то есть ли что-либо более бессмысленное, чем писание романов?
Романы надо не писать, а проживать - я себе говорю эти слова, или ты их мне говоришь?
И правда, Стамбул - город романов (и Баку тоже! )...
* * *
Порой перед моими глазами встает странное видение:
Во времена СССР, бесславно почившего в бозе, 7-го ноября, или же 1-го мая на бывшей площади Ленина, под огромным памятником вождю пролетариата проходили демонстранции мимо каменной массивной трибуны, с которй принимали парад руководители Азербайджанской коммунистической партии и правительства; и чудится мне в моем фантастическом видении: точно так, как они в свое время принимали парад тружеников, принимают многолюдный парад влюбленных известные персонажи, легендарные герои бессмертных произведений, принесшие себя, свою жизнь в жертву во имя любви - Лейли и Меджнун, Ромео и Джульетта, Фархад и Ширин, Асли и Керем, Анна Каренина, Эмма Бовари, даже Кармен и Хосе, а вместо громадного памятника Ленину стоит памятник Амуру, натянувшему тетиву лука, ищущему свою жертву.
Массы простых влюбленных и любовников и те, кто стремились стать влюбленными и любовниками, проходя мимо трибуны, радостно и бурно приветствовали видных, заслуженных деятелей любви, махавших им сверху.
Мой знакомый драматург, бывший коммунист со стажем (теперь он слыл известным демократом) и лауреат Ленинской премии тоже был среди толпы. Большая группа ярко, аляповато одетых проституток с букетами цветов в руках хотела пройти мимо трибуны, но недремлющая охрана, стражи любви не пропустили их на площадь, потому что демократия - это, конечно, не значит анархия...
В этой общей атмосфере радости и ликования один только человек вышагивал, грустно насупившись, и этот человек был я, и в руках я держал плакат протеста, и хорошо, что эта демонстрация была так охвачена всеобщей радостью, так бурно аплодировала, что никому и в голову не приходило читать надписи на плакатах, не то несдобровать бы мне, как говорится, без суда и следствия, но я не боялся этого и мужественно вышагивая, несмотря на крайнюю удрученность, высоко поднимал над головой, будто флаг бывшего СССР, свой плакат, на котором было начертано:
"ДОЛОЙ ЛЮБОВЬ!
ЛЮБОВЬ НЕНАВИСТНА МНЕ! ЛЮБОВЬ - ЗАБОТЫ, НЕУДОБСТВА,
ОТВЕТСТВЕННОСТЬ! Я ЖЕ ХОЧУ ЖИТЬ БЕЗЗАБОТНО!"
И тем самым, я напоминал белого жука среди волнующейся, как море армии муравьев, но... да здравствует демократия!
Среди стражей любви еще раз прошла судорога волнения, когда мой знакомый драматург, бывший коммунист и лауреат Ленинской премии, проходя с толпой мимо трибуны, возжелал вскарабкаться на нее, чтобы вместе с руководителями, заслуженными деятелями люби приветствовать простых демонстрантов, но сколько он ни кричал, ни драл горло, ни вопил, что у него есть на это право, сколько ни требовал, стражи любви этого ему не позволили, так как в Азербайджане драматург не был популярен, и ни одна его пьеса не ставилась здесь ни в одном театре.
Недалеко от меня среди толпы медленно ехал грузовик с походной кухней в кузове, и там же, в кузове стоял огромный, похожий на бочку немецкого пива, толстенный повар в белом халате и поварском высоком колпаке; он жарил на электрической плите на сковородке омлет из спермы на шипящем оливковом масле; и повар, одной рукой подбрасывая тот внушительных размеров омлет на сковородке с деревянной ручкой, другой приветственно махал лидерам, заслуженным деятелям любви...
что это было за видение?
не знаю...
а ты?
Еще учась в Университете, в пору, когда я был увлечен Шекспиром и читал и перечитывал его произведения, мне на ум пришла мысль (и через 30 лет я вновь - зачем? - ее вспомнил): любовь-убийца, если б Яго не любил так пламенно-безрассудно, Отелло не убил бы Дездемону...
зачем я это сейчас пишу и, вообще, что со мной?
и с другой стороны это глупое видение... толстый повар...
* * *
Как-то ты призналась мне, что очень любишь балконы. И вот - подумать только - вместо того, чтобы быть с тобой, любить тебя, держать тебя в объятиях на самых красивых балконах мира, я сижу в бакинской жаре и пишу для тебя эти строки.
* * *
Знаю, ты будешь читать это, потому и не пишу всего, что просится на бумагу, сжигая мое нутро (парадокс - писатель, всю свою творческую жизнь выступавший против советской цензуры, претерпевший от нее, боровшийся против нее, теперь создает цензуру в самом себе, в своей душе!), но одну вещь я должен написать, не могу не написать: я знал, что она - твоя мать смертельно больна, в те дни, просыпаясь по утрам, я часто вспоминал ее и каждый раз при этом мне становилось скверно на душе. Мне говорили, что она - твоя мать - не хотела, что бы ее проведывали, не хотела, чтобы навещавшие видели во что превратила ее болезнь, и в те дни я часто, поднимаясь по утрам с постели, именно такой ее и представлял - изменившейся до неузнаваемости, до жути. Я не видел ее такой ни разу, но эта болезненная ее внешность была у меня перед глазами. И в тот день, когда я узнал о ее смерти, именно в тот день - как сейчас помню я с моим другом, переводчиком из Загреба, приехавшим по приглашению Союза писателей, и еще с несколькими приятелями поехали в Бузовны, на скалы - будто ничего в мире не произошло как договаривались накануне, и там, на капоте машины - мы называли это "капотная сервировка" - разложив закуску, водку, вино, в том числе и черную икру, до которой со дня приезда в Баку так оказался охоч наш загребский друг, пили и ели, и с каждым новым тостом поднимали нашу дружбу на все более недосягаемую высоту.
... нет, я не ужасное существо, однако... что есть, то есть, и я такой, какой есть...
и хочу, любимый мой человек, чтобы и ты знала это.
* * *
Когда умирают люди, их души остаются, а как цветы?
"Наш бакинский товарищ" - это, кстати, твои слова, и товарищ тот был главой одной из процветавших фирм в Баку в переходный от неоправдавшего себя социализма к рыночной экономике период; сейчас он пребывал в Баку и представления не имел о том, что ты делаешь в Стамбуле, во всяком случае, уж точно, на все сто процентов, не знал об этом несчатном номере в "Пера-Палас", о красных гвоздиках в этом номере, и я прежде раза три-четыре видел его, но никак не мог вспомнить его лицо, и теперь, сидя в "Цветочном пассаже" с Юсифом Боршем и потягивая пиво, я, сколько ни старался, все никак не мог восстановить в памяти лицо "нашего бакинского товарища", и сколько ни напрягал зрительную память, ни призывал ее помочь мне, вместо "нашего бакинского товарища" перед моим мысленным взором проходили лишь серые пиджаки, серые туфли, серые предметы одежды, будто собранные со всего мира, и я не испытывал перед ним никаких угрызений совести.
Для меня не может быть большего оправдания, чем эта серость.
Но если он когда-нибудь убьет меня, наверняка его оправдание будет сильнее и существеннее моего...
* * *
В молодости был у меня приятель - нас объединяла любовь к пиву - так вот, после второй кружки, им овладевали романтические (и недоступные для него) мечты, и эти романтические грезы он выражал короткими, лаконичными и в то же время мелодичными фразами:
- Ночь... Торшер... Красотка...
Иногда прибавлял:
- И еще - кофе...
Впоследствии, когда романтические (и недостижимые для него) грезы моего друга по пиву обратились в обычную (во всяком случае, любимую и незабываемую) часть моей реальной жизни, я порой вспоминал его, своего друга по пиву и его слова, в душе моей рождалась веселая игривость, кипел смех, и со своими дополнениями и экспромтами я рассказывал это собеседнику, мы смеялись; и в номере "Пера-Палас", под светом торшера, глядя на тебя, я вспоминал те слова, но странно, впервые это воспоминание навеяло мне грусть, мгновенную, как выстрел, грусть... Почему? По какой причине? До сих пор не могу понять. Я часто вспоминаю ту мгновенную грусть, но не могу разгадать причины ее. Инстинктивно чувствую - что-то связанное с теми красными гвоздиками, но не могу свести концы с концами...
Сдержанный запах гвоздик ощущался в комнате, и что же? Почему это воспоминание (испытанно веселое) должно было навеять грусть? Я не мог найти ответа этому ставшему для меня теоремой Ферма, явлению. И это мой вклад в ряд неразрешенных теорем... А может, интуиция меня обманула, и грусть не имеет никакого отношения к красным гвоздикам? Может, эта грусть связана с возрастом - приближается конец торшерам в моей жизни, чувствую итог, и потому?... Нет, все это незамысловатые ответы на причину грусти... Надо копнуть глубже, но я всегда боялся копаться в дер бях... сейчас, когда пишу эти строки, явилось такое ощущение (из тех дер бей?): может, ты для меня в те моменты (нет, не сейчас, сейчас я так не думаю, в то время, в те моменты) была лучше, чем я думал, чем чувствовал, и грусть эта рождена ощущением, что слишком уж запоздали те гвоздики? Не знаю...
