Якова споръ сталъ тяготить.
Сейчасъ по пріѣздѣ, не раздѣвшись, не умывшись, не разспросивъ о родныхъ, не поговоривъ даже съ матерью, которая съ такой нѣжностью и такъ жадно на него смотритъ и ждетъ его разсказовъ, его вниманія, онъ ввязался въ это крикливое перебрасываніе горячими тирадами, и это такъ утомительно и раздражаетъ… А Соня больна, и споръ ее такъ волнуетъ, она кашляетъ и задыхается, и схватывается за сердце… надо бы прекратить, надо бы сейчасъ прекратить…
Но Якову неудержимо хотѣлось сдѣлать одно только маленькое, заключительное, послѣднее возраженіе, — за нимъ слѣдовало другое, третье, а Соня, даже не выслушавъ брата, съ своей стороны затопляла его горячимъ потокомъ гнѣвныхъ, стремительныхъ словъ.
Съ тоской и съ тревогой слушала своихъ дѣтей Шейна. Она вздыхала, разводила руками, бросала умоляющіе взгляды то на сына, то на дочь, а временами, набравшись храбрости, изловчалась вставить слово, другое, и все пыталась увести дѣтей въ столовую…
А въ сосѣдней комнатѣ, притаившись, съ большой кастрюлей въ рукахъ, стояла Марфушка, и съ изумленіемъ, сердитая, смотрѣла черезъ растворенную дверь на то, что происходило передъ ней. Столько было разговоровъ о пріѣздѣ панича, съ такимъ нетерпѣніемъ его ожидали, такъ нѣжно мечтали о дорогомъ гостѣ, такія для него наготовили вкусныя печенія и варенья — и вдругъ, на вотъ тебѣ…
— Тілько що въ хату — и яка свара!
И Марфушка негодовала всѣмъ своимъ простымъ и чувствительнымъ сердцемъ. Уже она ненавидѣла «оцего чортяку», и была лютымъ врагомъ ему. Она слушала, слушала, — и все больше и больше закипала.
— У-у, горластый! Ажъ злякалась…
Полная огорченія и обиды, ушла она на кухню, забрала тамъ цѣлую гору мѣдной посуды и выйдя во дворъ, на кучу песку, принялась за чистку. До нея долетали голоса и Сони и Якова, но она не хотѣла ихъ слушать, и, чтобы оградить себя, она затянула пѣсню — да такъ визгливо, да такъ ожесточенно, что когда минутъ черезъ пять подъѣхалъ къ воротамъ Соломонъ Розенфельдъ, мужъ Шейны, и издали взволнованно крикнулъ: «А что пріѣхалъ нашъ гость?» — то она ничего не разслышала и не отвѣтила.
— Пріѣхалъ нашъ гость? — повторилъ Розенфельдъ, торопливо слѣзая съ брички.
Не оглядываясь на хозяина, отчаянно визжа пескомъ по ярко сверкающей мѣди, Марфушка сердито буркнула:
— Пріѣхалъ.
И почти не понижая голоса, она добавила:
— Хай бы вінъ тобі сказывся, чортяка патлатый!
Появленіе отца заставило Соню и Якова нѣсколько успокоиться. Пошли поцѣлуи, обычныя восклицанія, разспросы… Шейна воспользовалась измѣнившимися обстоятельствами и увлекла всѣхъ въ столовую.
Усѣлись вокругъ стола, и завязался живой, пестрый разговоръ — о заграницѣ, объ ученіи, о томъ, какъ свободно и легко живется евреямъ во Франціи, о новыхъ ограниченіяхъ для нихъ въ Россіи, о торговлѣ, объ урожаѣ…
Соломону Розенфельду было съ небольшимъ пятьдесятъ лѣтъ, но на видъ ему можно было дать всѣ шестьдесятъ, — такъ сѣда была его, въ свое время темно-русая, борода, такъ устало было его изборожденное морщинами мертвенно-желтое лицо. Движенія, впрочемъ, были у него довольно живыя, даже порывистыя, онъ быстро ходилъ, быстро и горячо говорилъ, и смѣялся громко и легко. И волосы на головѣ его, бѣлые, какъ сметана, торчали густые и плотные, какъ у юноши.
Онъ «занимался пшеницей», былъ агентомъ крупной экспортной фирмы, и въ урожайные годы «крутилъ дѣла». На фонѣ мѣстной нищеты онъ считался человѣкомъ зажиточнымъ; на самомъ же дѣлѣ у него не было никакого состоянія, и это потому, что большую часть его заработка выматывало изъ него коммерческое начальство. И даже домишко Розенфельда былъ заложенъ у того же всевысасывающаго начальства.
Розенфельдъ былъ человѣкъ неглупый, довольно чистый въ смыслѣ нравственномъ и пользовался въ городѣ уваженіемъ и вліяніемъ. При старомъ городовомъ положеніи, когда евреи могли быть избираемы, его неизмѣнно выбирали въ гласные и даже, если онъ не отказывался самъ, въ члены управы. Онъ не игралъ въ карты, не ходилъ въ клубъ, въ свободные зимніе вечера любилъ читать, и бѣда была только та, что книгъ въ городкѣ почти не имѣлось. Самоучкой онъ одолѣлъ — съ грѣхомъ пополамъ, впрочемъ, — нѣмецкій языкъ, и въ его конторѣ, за стеклянными дверцами ясеневаго шкапчика можно было видѣть ряды томиковъ, — сочиненія Гёте, Шиллера, Гейне и другихъ нѣмецкихъ авторовъ.
— А ты порядкомъ измѣнился, — сказалъ Розенфельдъ, вглядываясь въ сына. — Борода… и угрюмый такой сталъ… Въ твои годы не надо быть угрюмымъ, успѣешь еще… Еще будетъ время намучиться.
— Развѣ еврей можетъ не быть угрюмъ, — вставила Шейна. — Слава Богу, подумать есть о чемъ… Кажется, о чемъ должно передумать еврейское пятилѣтнее дитя, то русскому хлопцу даже до самой свадьбы въ голову не придетъ.
— Во всякомъ случаѣ, сегодня серьезность и всякая тамъ хмурость въ сторону, — весело проговорилъ Розенфельдъ, быстро пересаживаясь на другой стулъ. — Можно себѣ иногда позволить имѣть и свободное лицо.
— Ты правъ, папаша, совершенно правъ.
Яковъ дружески улыбнулся отцу. Онъ и самъ очень не прочь былъ имѣть теперь и «свободное лицо», и свободную душу. Такъ хотѣлось покоя, такъ нуженъ былъ отдыхъ послѣ семидневнаго путешествія третьимъ классомъ, послѣ массы наблюденій, сопоставленій и размышленій, горькимъ бременемъ навалившихся на сердце за время этого путешествія.
И обстановка была теперь такая, что спокойствіе могло бы пролиться въ душу. Мягкій сумеречный свѣтъ, самоваръ, котораго не видишь за границей, чистая скатерть, всѣ эти домашніе коржики и варенья, и старая, наивная, нѣсколько смѣшная мебель, и нѣжное, ласково-печальное лицо матери, и товарищески-дружелюбный тонъ отца, хоть и посѣдѣвшаго еще сильнѣе, но все же подвижного, бойкаго, и такого милаго, милаго, — все это настраивало на какой-то добродушный, тихій, дружескій ладъ, трогало и умиляло. И хотѣлось упиться этимъ умиленіемъ, хотѣлось хоть на время забыть обо всемъ грозномъ и жуткомъ, — о вопросахъ мучительныхъ, объ идейномъ разладѣ, о томъ, что дѣлается тамъ, за стѣнами этой старенькой столовой, хотѣлось довѣриться ей, родной и ласковой, отдаться, покориться…
Но что-то мѣшало Якову… Что-то жесткое и несдвигающееся давило ему душу, и онъ чувствовалъ себя неловко, стѣсненно. Точно посадили его въ тотъ узкій промежутокъ, между буфетомъ и стѣной, на который невольно устремлялись его глаза…
Его глаза устремлялись туда для того, чтобы не встрѣчаться со взглядами сестры. Соня сидѣла мрачная, тревожная, почти злобная. Было видно, что она осуждаетъ и это чаепитіе, и эти пустые разговоры, тяготится, и съ нетерпѣніемъ ждетъ, когда это окончится. Она походила на большое темное облако, которое въ лѣтній день проносится надъ кроткою нивой, и все разростается, и все чернѣетъ, и оттуда, сверху, высматриваетъ мѣсто, на которое нужно ринуться грознымъ и буйнымъ дождемъ.
— Сонечка, ты сидишь такая надутая, точно Яша у тебя жениха отбилъ, пробовалъ пошутить Розенфельдъ.
Соня сдѣлала видъ, что улыбается, и старику стало стыдно: онъ почувствовалъ, что шутка вышла плоской и неумѣстной…
Послѣ нѣкоторой паузы опять пошли разговоры о пустякахъ, легкіе и вздорные разговоры, — тѣ именно, которые такъ хотѣлось бы вести теперь Якову, и которые, однако же, смущали его и конфузили.
Стемнѣло. Зажгли лампу и убрали самоваръ.
Пришло нѣсколько знакомыхъ и родственниковъ. Уже полъ-города знало о пріѣздѣ Якова, и всѣмъ хотѣлось взглянуть на небо, заграничнаго человѣка. Разговоръ сдѣлался оживленный, шумный. Какъ-то незамѣтно исчезла Соня, пронесло облако мимо, и Якову стало легче на душѣ, и онъ болталъ безъ умолку.
Просвѣтлѣло и лицо Шейны, она все топталась около сына и, желая сдѣлать ему что-нибудь пріятное, причиняла массу маленькихъ огорченій и неудобствъ. Но ему отъ всего этого было весело, онъ радостно смѣялся и, разнѣжничавшись, по-дѣтски ласкался къ матери и цѣловалъ ее. А потомъ, вдругъ вспомнивъ, бросился къ чемодану и сталъ вытаскивать изъ него подарки. Матери онъ привезъ шелковый кружевной шарфъ, сестрѣ вѣеръ, отцу табачницу съ видомъ Эйфелевой башни.
Публика осматривала подарки, ощупывала, взвѣшивала на ладони, обмахивалась вѣеромъ, изумлялась и почтительно расхваливала чистоту и изящество заграничной работы. Маклеръ Халанай, глупое, льстивое и плутоватое существо, долго ощупывалъ кружевной шарфъ, съ авторитетнымъ видомъ глубокаго, многоопытнаго знатока, и, чмокая языкомъ и таинственно щуря воровскіе глаза, приставалъ ко всѣмъ.
— Убратите ваше вниманіе!.. Вы только убратите вниманіе!..
Всѣ обращали вниманіе и находили, что дѣйствительно — шарфъ необыкновенный. И только одна Марфушка, приходившая накрывать на столъ къ ужину, на подарки почти не взглянула. Она латинскихъ изреченій не знала, о существованіи данайцевъ, дары приносящихъ, и не подозрѣвала, но отъ врага своихъ хозяевъ не хотѣла и подарка, — даже и для нихъ самихъ.
